Дурман. Дурная молодость
Дарья Сергеевна осторожно отворила дверь в просторную комнату, освещённую несколькими свечами. Окно было закрыто плотной тканью, которая немного приглушала шум дождя.
Каурский увидел кровать с балдахином, но, против его ожидания, эта кровать не была детской.
— Арсений, солнышко, а кто к тебе пришёл? — ласково спросила Полетаева и сделала Каурскому знак приблизиться.
Он подошёл и заглянул за полог. На смятой постели лежал мужчина лет тридцати с всклокоченными влажными волосами. На нём была бледно-зелёная пижама, из рукавов которой видны были костлявые руки, в неестественном напряжении прижатые к груди. Арсений улыбнулся совершенно по-детски, как улыбаются полугодовалые дети, и Каурскому стало жутко.
— Погладьте его по руке, если не боитесь, — сказала Полетаева, угадав его ощущения.
— Доброго дня, Арсений, — сказал Каурский и коснулся его руки.
Арсений снова заулыбался, широко открывая рот.
— Вы ему понравились, Андрей Венедиктович, — сказала Полетаева.
Каурский выдохнул с облегчением. Почему-то он опасался, что что-то пойдёт не так, и это отразится на отношении Дарьи Сергеевны к нему.
Вдруг лицо Арсения превратилось в застывшую гримасу, глаза закатились под лоб, тело мелко задрожало.
— Снова приступ, — сказала Полетаева. — Идите, Андрей Венедиктович, не нужно вам это видеть.
Каурский оказался в коридоре. Пробежала мимо него Маша. Открылась и закрылась за ней дверь в детскую.
«Арсений никак не может быть её сыном, — подумал Каурский, шагая в сторону гостиной. — Это меня даже радует, хотя вообще волновать не должно».
Из-за колонны появилась Раиса.
— Где же вы пропадали, Андрей Венедиктович? — спросила она. — Сказались больным, ушли, я переживала.
— Не стоило, Раиса Аркадьевна. Я прогулялся, мне лучше.
— Поиграете нам на фортепиано? Екатерина Владимировна сказала, что вы музыку сочиняете.
— Когда это было, Раиса Аркадьевна. Чем в дурной молодости только не увлекался.
Перед его глазами стояло улыбающееся лицо Арсения. Ни говорить, ни развлекать Раису сейчас не хотелось, и он сел за фортепиано, чтобы ни с кем не беседовать.
Музыку он правда писал, и понимающие люди говорили, что талантом он не обделён. Самое лучшее было им написано во время романа с Екатериной, а после как отрезало.
Каурский обернулся на Екатерину, сидящую за столом с Трошиной и Аполлинарией Николаевной. Губернаторша раскладывала пасьянс и разговаривала с Аполлинарией Николаевной. Екатерина казалась задумчивой и грустной. Его взгляд встретился со взглядом Екатерины, и он заиграл мелодию, которую когда-то посвятил ей.
Рядом, как назойливая оса, крутилась Раиса. Она замечала взгляды Екатерины, и они ей не нравились.
— А вы научите меня этой мелодии, Андрей Венедиктович? Госпожа Соболева слушала вас со слезами, — сказала Раиса.
— Екатерина Владимировна любит музыку, — ответил Каурский. — А вы разучите лучше что-нибудь стоящее.
— Андрей Венедиктович! — окликнула его губернаторша. — Идите к нам! Все кавалеры нас покинули.
Каурский вопросительно взглянул на Раису, она качнула отрицательно головой. В обществе губернаторши и Аполлинарии Николаевны она чувствовала себя скованно.
Он сел за стол с дамами. Указал Трошиной на пропущенную карту в пасьянсе, после чего та рассмеялась и смешала карты.
— С моей невнимательностью только ворон в небе считать. Вы заметили, как тихо стало без Антона Антоновича? Мы будто на необитаемом острове посреди дождя и океана.
— Где-то сейчас Антоша со племянники? — вздохнула Аполлинария Николаевна. — Не вышло бы беды.
— Ничего с ними не сделается, — сказал Каурский. — Они давно добрались до города.
— Так ведь и в городе за ними глаз да глаз нужен. Давеча с купцом одним поскандалили, насилу мой Илья всё разрешил. А вдругорядь…
— Пристройте вы их к делу, голубушка, — сказала губернаторша. — Этакую ораву содержать накладно, да и как везде уследишь. Антон Антонович у вас скоро сопьётся.
— Скажете тоже, к делу, Евгения Васильевна. Кому такие оболтусы нужны? У Антоши душа тонкая, он от тоски пьёт. Вот и тянем, и на ноги поднимаем, а всё без толку. Даша ругается, дармоедами их зовёт, но ведь на улицу не прогонишь? Своё-то ей понятно, а до чужих и дела нет.
— До чужих никому дела нет, — сказал Каурский.
— Неправда, Андрей Венедиктович. Я всегда и нищему копеечку подам, и в доме приважу, — с благостной улыбкой сказала Аполлинария Николаевна. — Меня в городском приходе все знают. На каждый праздник уж я им и кушаний отправляю, и на нужды жертвую.
— Значит, вы исключение, Аполлинария Николаевна. Таких сердобольных ныне мало.
Аполлинария Николаевна закивала, ей приятна была похвала, иронии она не заметила.
— По моему наблюдению на праведность и добрые дела часто тех тянет, кто в былые времена нагрешил, — сказал Каурский, пытливо посмотрев на Аполлинарию Николаевну.
— Никаких грехов за мною не водится, сударь вы мой! — воскликнула Аполлинария Николаевна, сверкнув глазами. — Всю-то жизнь с молитвой на устах, в смирении и добропорядочности прожила.
— Да я не о вас, а так, в общем, — усмехнулся Каурский, а про себя подумал: «Ишь, всполошилась. Видать, рыльце у бабки в пушку».
— Да и вы не праведник, Андрей Венедиктович, — сказала губернаторша. — Правда ли, что вас за дуэль из полка исключили?
Екатерина опустила глаза. Она об этом рассказала крёстной по секрету, о чём теперь пожалела.
— Правда, — с жестокой улыбкой ответил Каурский.
— Ах, расскажите! — попросила губернаторша. — До крайности интересно! И не стесняйтесь, Андрей Венедиктович, здесь все свои.
— Право, стоит ли, — сказала бледная Екатерина.
Каурский ей улыбнулся.
— Банальный случай, Евгения Васильевна. Был я только назначен адъютантом при генерале Дубравине, приехали мы с ним с проверкой в один полк, стоящий в глуши. Полковник В., не стану называть его фамилию, подозревался в растрате полковых денег, да и в полку атмосфера была нездоровая. Дубравин поселился на квартире, собрал все документы, заперся в кабинете и велел к нему никого из полковых офицеров не пускать. Ну а я, дело молодое, и в офицерском клубе часто бывал, и на танцевальные вечера ходил. Со мной охотно знакомились, вероятно, чтобы через меня что-то генералу донести или выведать. Был я представлен и супруге полковника, Лидии Осиповне. Должен отметить, что Лидия Осиповна была дочерью высокопоставленного чиновника, полковник чувствовал его покровительство, оттого и позволял себе многое.
— И что же, Андрей Венедиктович, у вас был с нею роман? — спросила Евгения Васильевна. — Хороша она собою была?
— Не сказать, что красива, но в глаза бросалась. Вся в шелках да мехах, пальцы унизаны перстнями, осанка царственная. А приглядишься — увядшая кожа под слоем пудры, меха молью поедены, апломба много, а ума среднего.
— Эко вы разложили, — проворчала Аполлинария Николаевна. — Будто вам принцессу какую надо. А сами в ту пору офицерик зелёный были.
— Во всех смыслах зелен и неопытен, — улыбнулся Каурский. — Польстило мне, что такая женщина на меня внимание обратила. Стала Лидия Осиповна меня на все приёмы звать, а я и рад. Нравилось мне, что она предпочла мне целого полковника, пленяла пикантность ситуации, необходимость скрываться ото всех.
— Вы и сейчас к замужним неравнодушны, — колко вставила Екатерина.
— Да, Екатерина Владимировна, ничему меня жизнь не научила. Спустя пару недель этот роман начал меня тяготить, я попытался объясниться с Лидией Осиповной, а она заявила, что расскажет всё супругу, если я перестану к ней приезжать.
— Какой нетривиальный ход, — рассмеялась губернаторша. — Иная наоборот на всё готова, лишь бы обманутый супруг в неведении оставался.
— Но и я был упрям. Не могу, говорю, у вас бывать, мне вас видеть неприятно боле. Ушёл от неё, а ближе к ночи стук в дверь и разъярённый полковник на пороге. Так и так, вы задели мою честь, вы оскорбили мою чистейшую супругу, только дуэль и немедленно. Лидия Осиповна угрозу свою исполнила, но в рассказе мужу об интрижке этой выступила несчастной жертвой, а не главным инициатором. Пришли ко мне секунданты, сообщили о месте и условиях, а времени до дуэли всего пять часов. И смешно, и глупо так бесславно жизнь кончить. Стрелком полковник считался неплохим, а я в себе вдруг засомневался. Смотрю на свои руки, а они ходуном ходят. С такой тряской и с двух шагов в арбуз не попадёшь. Мне бы лечь и уснуть хоть немного, а я всё комнату шагами меряю. Вдруг снова стучат — и опять полковник у меня на пороге. Вот что, любезный, говорит он, есть одно средство нам разойтись миром. Вы, говорит, повлияйте на родственника, чтобы проверка ничем закончилась, а я за то обиду, вами нанесённую, прощу. Тут до меня дошло, что полковник давно знал, что с Дубравиным мы родственники, и этим воспользовался. Я уж, говорит, генерала обо всём уведомил.
— И генерал вступился за вас? — спросила Евгения Васильевна.
— Как сказать… Орал так, что я всерьёз опасаться начал, как бы его удар не хватил. Репутацию он имел отличную, скандал с его адъютантом ему некстати, но и покрывать делишки полковника он не желал. Знаешь, Андрей, сказал он, когда немного успокоился, сумел натворить, сумей и выход найти. Я любое твоё решение приму, только не взыщи, если за некоторое уважать перестану. Вернулся я к себе и твёрдо решил, что дуэли быть. Полковник время тянул, одуматься предлагал и за генералом послать, сначала он бравировал, а перед самой дуэлью угас, не ожидал, что всё не по его плану пойдёт. Стреляли одновременно, с тридцати шагов, его пуля мне плечо задела, а моя наповал…
— Страсти какие, — перекрестилась Аполлинария Николаевна. — Правильно мы Илюшу по военной части не пустили.
— А уже после отец Лидии Осиповны вмешался, полгода с этим делом разбирались, но Дубравину удалось многие нарушения полковника доказать. Меня из армии вон, так моя карьера и завершилась.
Photo by Baran Lotfollahi on Unsplash
Продолжение: Высшая добродетель
Автор публикации
