Дурман. Назло
Каурский вошёл в комнату к Хруставину. Тот сидел, укутавшись в одеяло с головой, и смотрел на свои мокрые ступни, словно видел их впервые.
— Прости, Мишель, что отрываю тебя от созерцания, но не велеть ли коньяку подать? Доктор Горичевский бы одобрил.
— Не произноси при мне эту фамилию! — болезненно поморщился Хруставин и несколько раз чихнул.
— А что тебе этот эскулап сделал? На мозоль наступил, жену увёл? У тебя, вроде, ни того, ни другого.
— Ты забавляться пришёл? Тебе хорошо зубы скалить.
— Да не злись, Мишель, вовсе я не для этого тут. Расскажи, что случилось? Ты ей в любви признался?
— Не то что бы признался, я лишь намекнуть успел. Впрочем, чего намекать, все вокруг видят, чай, и она догадывается. Но я хотел ясности, понимаешь? Нет так нет.
— «Нет» в ответ и услышал?
— «Между нами ничего быть не может, Михаил Аркадьевич». И безразлично так сказала, — Хруставин закрыл глаза руками.
— Зато ясность. Впрочем, у женщин что да, что нет ничего определённого не значат.
— Ты думаешь?
— Уверен.
— Мне грешным делом показалось, что Дарья Сергеевна на тебя по-особенному смотрит…
— Глупости, Мишель. На что я ей? У ней супруг есть.
— У Екатерины Владимировны тоже есть. Ничему это не помешало.
— Был… Что же ты так скоро сдался? Один отказ, а ты уж лапки сложил и клюв повесил.
— Думаешь, у меня шансы есть? — воспрял духом Хруставин и сбросил с плеч одеяло.
— Есть, Мишель. Только ты веселее держись, а то посмотришь на тебя и хочется заплакать.
— Так научи, Андрей!
— Тоже мне премудрость, — усмехнулся Хруставин. — Любая влюбится, если с умом подойти. Устроим сегодня вечер у камина, дождь за окном на романтику настраивает.
— Какая романтика в падающей воде и лужах? — вздохнул Хруставин. — Впрочем, я на тебя полагаюсь.
Пригласили к обеду. Приживалки Аполлинарии Николаевны были в сборе и негромко обсуждали, что сегодня будут подавать. Актёры разъехались, опасаясь, что дождь до ночи не кончится и дороги размоет, но Евгения Васильевна и Екатерина остались.
Раиса несколько раз выглянула с лестницы, ожидая Каурского. Она успела переодеться в бледно-оранжевое платье и сменить причёску в надежде ему понравиться. Наконец явился Каурский вместе с Михаилом, и Раиса заняла место между ним и братом. Пришла Дарья Сергеевна, ни Антоши, ни племянников не было.
— Чего они не идут? Вовсе неприлично такое поведение, — возмутилась Аполлинария Николаевна. — Даша! Поторопи их, перед Евгенией Васильевной неловко.
— Они в город уехали, — ответила Полетаева.
— Как в город? Я же запретила! Кто им лошадей дал?
— Антон Антонович спросил меня, я позволила.
— Даша, да как ты могла такое за спиной у меня вытворить? — дряблые щёки Аполлинарии Николаевны задрожали от гнева. — Разве моё слово ничто для тебя?
— Полагаю, не стоит выяснять это при гостях за обедом, — холодно ответила Полетаева.
— Я вовсе не силой слова с тобой меряюсь, Даша. Я понимаю, что Антоша чужой тебе человек, как и остальные. Но отпустить их в такую скверную погоду — это преступление!
— Вашему Антоше сорок лет, Аполлинария Николаевна, да и все остальные люди взрослые, а вы их за детей несмышлёных держите. Если их не остановила погода, то почему должна я остановить?
— Ты это назло мне сделала! — визгливо выкрикнула Аполлинария Николаевна. — Ты власть свою показываешь! Я обо всех забочусь, а ты только об Арсении! Остальные для тебя пустое место!
Полетаева поднялась резко и вышла. Повисла тишина.
— Вот ведь до греха довела, — пробормотала Аполлинария Николаевна и перекрестилась. — Простите, гости дорогие, старуху. Болит сердце за племянников.
Приживалки закивали согласно, зашептали своё одобрение.
— Вы непременно помиритесь с Дарьей Сергеевной, — сказала Трошина утешительно. — Это так на неё непохоже, обычно она мягкая и покладистая.
— Мягкая? — горько улыбнулась Аполлинария Николаевна. — Я вся об неё искололась, но не ропщу, такова моя доля. Помру, вот уж будет Даше праздник, — из её глаз выкатились две маленькие слезы.
— Вам надо успокоиться, Аполлинария Николаевна. Это никуда не годится. Повздорили из-за пустяка, с кем не бывает? — продолжила Трошина, пока остальные принялись за еду. — Кто бы знал, как я со своим Трошиным ругаюсь, — она рассмеялась. — А ничего, живём душа в душу.
Аполлинария Николаевна поняла, что сочувствие общества принадлежит ей, и вдохновилась.
— Я ведь её как дочь родную приняла, Евгения Васильевна, — немощным голосом сказала Аполлинария Николаевна. — Пришла она к нам в дом шестнадцати лет, девчонка безродная, сирота с довеском, а я приняла и пригрела.
— Позвольте, разве безродная? — усомнилась Евгения Васильевна. — Кто-то мне говорил, что Дарья Сергеевна в девичестве Елецкая, княжеского роду.
Аполлинария Николаевна смутилась, поняв, что перестаралась.
— Что о прошлом вспоминать, — вздохнула она. — Я любую обиду стерплю, лишь бы мир в семье был.
Каурский сидел с отсутствующим видом, не замечая взглядов Екатерины и Раисы. Раз он чуть не ответил Аполлинарии Николаевне, но сдержался. Ему был неприятен её блеющий голос и жалобы. Он выждал ещё немного, чтобы его уход не выглядел подозрительным.
— Благодарю за обед, Аполлинария Николаевна, — сказал он, вставая и натягивая на лицо скользкую светскую улыбку. — Прошу извинить, дамы. Жаль вас покидать, но от этого дождя у меня голову ломит.
Екатерина и Раиса печально посмотрели ему вслед.
Каурский спустился, прошёл длинными пустынными коридорами, прислушиваясь к звукам за дверями.
— Где Дарья Сергеевна? — спросил он вывернувшую из дальнего крыла девушку.
— В детской, — ответила та и заторопилась уйти.
Каурский остановился.
«В детской, стало быть, с дитём. Но Михаил не говорил, что у неё дети есть, да и старуха о внуках ни полслова. Но она про довесок что-то плела… Это что же выходит, в шестнадцать лет Дарья Сергеевна к ним со своим ребёнком не от Полетаева пришла?»
Отворилась крайняя дверь, и выглянула Дарья Сергеевна.
— А, это вы, Андрей Венедиктович, — сказала она разочарованно. — Мне показалось, что Горичевский идёт. Вы заблудились в наших коридорах? Тут часами можно ходить, как в лабиринте.
— Я, Дарья Сергеевна, флигель искал, где вы полотна для декораций разместили.
— Сейчас вернётся Маша, она вас проводит. Что-то ещё, Андрей Венедиктович?
— Почему вы вышли замуж за Полетаева? — выпалил Каурский и сам удивился. Хотел-то он сказать совершенно другое, в пустой болтовне ему не было равных.
— Аполлинария Николаевна чего-то наговорила? Снова эта старая песня: «пригрела сиротку, а она укусить норовит»? Впрочем, тайны никакой нет. От безысходности вышла. Опекун был жесток, Арсений погибнуть при нём мог, а Илья Иванович добрый, о нас позаботился.
— Арсений — это ваш сын, Дарья Сергеевна?
— Хотите на него посмотреть?
— Хочу.
— Дайте я вам руки согрею. Арсений не любит холодные.
Она положила свои ладони на его ладони, и Каурский почувствовал тепло. Он разглядывал её лицо с опущенными ресницами, с лёгкой синевой под глазами, и думал, что если распустить ей волосы, то можно будет рисовать с неё русалку. С неё, а не с Раисы.
Photo by Annie Spratt on Unsplash
Предыдущая часть: Горечь расползается
Автор публикации
