Минувшее настоящее. Закономерность
Тимофей наградил собеседника взглядом выразительным. Впрочем, Алексею никогда не было свойственно молчать, где надо промолчать и где каких-то определённых вещей в лоб не говорить. Не был он гибким. Просто не хотел. А обстоятельства, удивительно, почему-то и не заставили.
— …Но это не мотивация ее искать. Мотивация — просто плыть по течению в своём положении и не перечить. Кто тише едет, тот дальше будет, а соперник всегда окажется съеден.
— Система сжирает саму себя.
— Лихо Каменева и Зиновьева? А глянь на Молотова и Кагановича — образец. Ты всегда играл за «тех», что помешало ныне? — Тимофей, действительно, не понимал прилившей к настоящему моменту флегматики. Казалось, что ничего и не изменилось. Все тот же убийственный жар и пыл, что не иссяк, но с другой стороны это было ещё сложнее отрицать, чем подтвердить.
— И это ты говоришь?
— Да, это говорю я, — грустно улыбнулся Тимофей.
Все же осталось в Алексее частичка себя прежнего, своих убеждений и готовность за них стоять, несмотря на возможность развернуть все гораздо выигрышней и иначе. Умеет по-другому, научился, но не хочет.
— Для меня это стало действительно счастливым билетом. Нежели по международному розыску, то уж возможность его возглавить глупо упускать, а года немилости кончились реабилитацией, ты хотел сохранить то, что нажил — и лишился этого, я же отказался ещё давно, ибо это сравнимо только с процессом крещения.
— А тебе самому-то сколько осталось? — Уманский тушил о металлическую пепельницу папиросу давно затухшую машинально. — Тебя точно также расстреляют года через два, ибо кто знает, тот много не живет.
— Да хоть через год, — повёл плечами Тимофей, руки ладони Алексея касаясь в поддержке. Захочет — отдёрнет. Но этого не произошло, он лишь посмотрел пристальнее. — Знаешь, а терять нечего, ибо я знаю, что оно никогда не было и не станет моим.
— И ты это боготворишь?
— А подумай, у тебя жена, дети, по ним же ударить больнее гораздо, чем по самому человеку, тебе-то, как и мне, чего. Мы своё и отжили, и своё получили, — он постучал металлической ложкой по внутренним стенкам. Почти не осталось ничего от чая, оттого звук вышел более звонким. Баранки так и остались нетронутыми.
Тимофей посмотрел на Уманского с улыбкой, что и скрыть не пытался.
Превосходства и ехидства в ней не было, только понимание и усталость. Как будто они сидели в окопе куда-то в сторону за Тифлис и пили чай. Мысленно праздновали победу. Ели пережаренную картошку, ожидая пока остынут чашки с замороженным, нарезанным по волокнам почти в крошку лимоном и мятой. Лёша его любил. А Чижевский Лешу слишком хорошо знает, выучил само-собой. И давно простил ту юность, где вынужден был быть постоянно позади, в то время, как Алексею горело первым. Во всем лучшим и забирать все самое лучшее не от того, что плохо лежит, а добиваясь. У него получалось. У Тимофея нет. И Чижевский сомневался в том, что его простил сам Уманский. Не умел прощать.
Но все, кого он не прощал, лежали в сырой земле, а Тимофей по-прежнему по ней ходил, даже с ним, вот, сидел рядом, что-то это, да значило? Он стыдливо несколько приопустил голову. Не столько было за инцидент с Рижским стыдно, за сотрудничество с царскими жандармами и большевиками, вовсе нет… За пулю ту, что вогнал в бок Алексея в пятнадцатом году до сих пор было. Погано. Но или ты, или тебя, или вас двоих разом.
— Прости за ту пулю. Ты так мне ее и не вернул.
— Предлагаешь это сделать сейчас? — усмехнулся Уманский, кидая взгляд на пояс собеседника. На нем болтался привычный глазу Маузер с тонким стволом. Чижевский опустил голову вслед за собеседником и тоже засмеялся.
— Если ты этого хочешь — конечно.
— Если случая не представилось раньше, то создавать его самолично просто ради того, чтобы исчерпать? Глупо. Живи уж пока, — и Чижевский был готов поклясться, что взгляд у Алексея изменился, стал теплее несколько.
Снисхождение не плескалось более, так смотрел он на него, когда говорил падать. Падать, пока он ловит. И самому стало от этого легче, Тимофей вздохнул полной грудью, роняя голову Уманскому на плечо. Непроизвольно обхватил его за плечи. Ведь Чижевский не то, чтобы искал с ним встречи или хотел встретить даже в предположении… Не хотел — боялся. А у случая есть точно также и своя воля. Не касался бы и не коснулся, сколько раз убеждал, что даже хорошо, что так сложилось, что не нужно ни прощение, ни понимание, просто не мешаться под ногами, а если бы Алексей попробовал мешаться… То и раздавил бы. Выходит — врал сам себе.
— Ты бы это сейчас все предпочёл переиграть, будь возможность, сопоставь, изменила ли твоя фигура что-либо? — тихо проговорил Тимофей.
— Изменила, — кивнул головой Алексей. — И могла изменить. Переиграл бы, даже если бы в этом не было смысла. Разделил бы судьбу военачальников в восемнадцатом году. Ничего я в итоге не получил. Я расцениваю это, как возможность кончить. Пусть не слишком достойно, нежели с ними, но… Комдив Уманский не умер, комдив Уманский убит, — он сложил пальцы свободной руки в пистолет и приставил к виску со звучным «Пуф». Холодно от этого жеста и неуютно.
— А ты имел отношения к делу Тухачевского? Твое участие не было доказано…
— За этим ты ко мне подсел? Сверху распоряжение пришло? — несмотря на то, что по контексту было понятно, что это шутка, Чижевский заметно напрягся и красноту здоровую его лицо несколько подрастеряло.
— Нет, конечно, — фыркнул вразрез эмоции Тимофей. — Исключительно личная инициатива и интерес, я тебя, возможно, более не увижу.
— Не возможно, а точно. В любом случае — да. К Троцкому, оппозиции, как хочешь это назови, как нравится. Ибо я шёл за идею, которая давно оказалась зарыта, военная диктатура была фантомные выходом, но, тем не менее, не такой недостижимой. Легко было верить. И эта высылка — месячная отсрочка перед расстрелом, — Чижевский и сам прекрасно это понимал, можно было лишний раз и не озвучивать и не подтверждать. В это поверить нелегко… Глупо и по-детски, будто бы проблема уйдёт если ее игнорировать и не называть. Даже захотелось съязвить, ибо ситуация подобна потере вновь приобретённого сразу же. — Но знаешь, этому не долго быть…
— Ты о Берии, Молотове и Кагановиче? — прочистив горло спросил Чижевский.
— Нет. Война будет. И война будет страшная, хотя не страшнее того, что уже довелось пережить. Нет ничего хуже того, когда русские воюют против русских… Она на места на свои все расставит. А после неё придётся от того, кого не ждали. Так всегда и бывало. Было, есть и будет. Не предчувствие, а закономерность событий. Жаль, конечно, что я не увижу, но ты ещё может быть…
— Я бы многое отдал, чтобы посидеть так с тобой, не в последний раз, гораздо раньше.
— Сделай вид, что он не последний, — пожал плечами со смешком Уманский, докурив третью подряд папиросу. В этом напоминал себе последнего русского императора, такое сравнение в его молодости вряд ли могло быть допустимо, но сейчас было. Сейчас уже все можно.
— Но и ты, и я знаем, что это так, зачем же обманываться? — Тимофей не мог теперь смотреть ему в лицо, как смотрел до этого. Он сложил руки на груди в защитной позе. Самому лезть в глаза — плохо, ничего не делать — не лучше.
— Каждый получил своё, Тим, что хотел. Вопрос лишь в том, стоило ли оно того?.. Ответ: нет. Ни само, ни что после нас будет. А после нас чего будет… То ли ещё…
— Тоже не предчувствие, а закономерность событий? — постарался непринуждённо улыбнуться Чижевский.
Уманский ограничился молчаливым кивком, переводя взгляд с окна, где на секунду остановил взгляд, смотря на проносящийся мимо них в непосредственной близости лес. Стучали колёса и несли его по замкнутому кольцу его жизни, а не в новую. Он снова перевёл взгляд на собеседника. В словах исчезла надобность.
«Забавно. А сегодня ведь не Прощёное воскресенье», — ухмыльнулся Алексей.
Стоя у серой стены, не став, не сумев такой же серой и обезличенной фигурой, вспоминал этот разговор, крепкое рукопожатие, шум колёс и старый лес.
Свою жизнь уже не вспоминал.
Прошло время, когда кто-то чего-то не понимал, все было предельно ясно. Солнце светило будто даже немного ярче, отчего ему пришлось сощуриться. Между стоящими впереди людьми прошёл робкий шепоток, когда Уманский попросил расстрелять его из «наганов» по канонам Гражданской войны.
— Вы долго будете копаться? Я бы уже трижды успел все сделать или вручите мне пистолет уже лично?
Ничего заново не начинается. Так человек только думает, когда надежда есть. Зато Уманский прекрасно знал, что, не начинаясь, все хотя бы заканчивается.
Photo by Irina Iriser on Unsplash
Автор публикации
