Минувшее настоящее. Эхо
Уманский кутался в кожаную куртку, несмотря на то, что была поздняя осень. В ладони сжимал расшатанную ручку старого чемодана. Древний и неизменный, несмотря на побитые углы, не переставший от этого быть удобным. С ним было связано слишком много и если бы кто-то мог спросить, имел такое странное желание, в какой предмет смогла бы уместиться его жизнь, то он ответил бы, что в чемодан. Не в абы какой, а именно в этот.
Алексей скинул огарок сигареты близ.
В чемодане его юность. В сооружённом двойном дне, в стенах Александровского военного училища, где он провозил потом алкоголь, когда ездил к товарищам. Тогда же возил дуэльные пистолеты. Было непреодолимое желание попробовать, но не случилось, — они так и остались нетронутыми.
Первые пули были выпущены по мишеням, из необходимости перед лицом смерти уже на Кавказе. Запах свинца смешался с железом от застилающей землю крови, с потом и грязью. Тогда он в нем хранил медикаменты и вырезанные из газет новости о событиях в столице. Создавал видимость своего мнимого присутствия в осведомленности. Ибо в его голове жил только образ одновременно близкого и далекого города, где он оставил все самое дорогое. Его мать протестовала против долгосрочной службы на Кавказе — самое же пекло!
Редко он получал письма и от отца, не до того было. Все это его окружало и было в непосредственной близости. Когда он шёл с остатками дивизии, возглавив, и встретил «Железную дивизию» Корнилова. На Кавказе жизнь всегда шла за несколько, где с одной войны он попадал сразу же на другую.
«Все, кто жить хочет, офицерский состав, в штабах отсиживаются, сынок, один ты — коня на скаку останавливать и вперёд всех, чтобы быть первым, идёшь! Кто же вперёд батьки в пекло-то лезет!.. Всегда убивают тех, кто идут первыми, и тех, кто шагают последними. Последних в спину и подло, первые полегают с гордостью, но подумай, если не о себе, так о нас, Лешенька… Я надеюсь, что у тебя все хорошо».
То редкое письмо из кучки, где одно к одному, что он тогда клал в отделение ящика вместе с множащимися вырезками и неспокойствие города, вместе с алкоголем, что теперь становился его спутником. Порой он не мог заснуть от сменяющихся картинок под внутренней стороной век. А открывая и видя потолок — становилось несколько легче.
Он случайно ударил чемодан о край поезда, заступая на подножку. Людей было достаточно много.
Вспомнил Лизу.
Красивые и светлые глаза, утонченные руки и образ из тысячи осколков нежности. Как задел ее чемоданом. Тысяча девятьсот пятнадцатый год. Как давно он был и как давно прошёл, оставив лишь тепло и воспоминания, что этой теплотой распарывали легкие. Не этого она хотела. Не этого и он хотел, но упёрся, не пожелав уехать. Ведь это его Родина, если умереть, то здесь и за Родину, если того потребуется, иначе никак, иному его не учили… Туманность перспектив, но излишне ярое желание их не упустить. Не упустить-то призрак, по сути… Иному не учили — пришлось научиться самому, когда оно подошло.
Теперь же он в чемодане несёт лишь свой старый, ещё белогвардейский, мундир, что не сжёг, карты с маршрутами наступления, написанные рукой Корнилова в первую мировую, табакерку, подаренную ему товарищем Свердловым незадолго до гибели (когда в руку легла сигарета товарища Льва Давидовича), случайно взятую когда-то у адмирала Колчака ручку, небольшой камень…
Он бы, посмеявшись, сказал, что это камень, груз которого он вынужден нести на себе, как крест апостол Андрей, но это то немногое, что осталось после революции от его родового имения. Да ворох воспоминаний, что газетой порезаны на мелкие кусочки. Но их хранили уже не только стенки чемодана. Их он предпочёл бы вычеркнуть из памяти, ибо каждое, будто вынужден был вспоминать вновь и вновь. Реально, точно не просто на плёнке, оказываясь то на перроне, то посреди боевых действий в Поволжье, стирающим пыль с лица, где сказал брату: «Ты свой выбор сделал, теперь мы будем по разные стороны», будто между ними двумя была хоть какая-то разница. Война не терпит слабости и не считает потерь. Тело Константина так и не нашли. То ещё в каком месте, куда его судьба не заносила…
Он прошёл в купе. Теперь это всё лишь эхо. Сколько не вспоминай, а ничего не изменит, время вспять не повернёт. Да если бы даже и повернуло, то он бы по-иному не сделал.
— Неожиданно тебя здесь видеть, — послышалось за спиной со знакомой нотой подстега. На плечо легла чужая рука прямо в дверях.
Уманский не намерен был разговаривать, с нежеланием и презрительным взглядом поворачивая голову. Тёплую дружескую встречу он разыгрывать тоже не имел никакого желания. Чижевский натолкнулся на усмешливый равнодушный взгляд в ответ.
Он изменился. Печать возраста несколько легла на лицо, но при этом не изменила его в сторону мудрости и опытности. Осталась в нем та обаятельная хитринка, присущая ему ещё со времён училища, где глаза блестят каким-то новым планом, а руки уже нашли себе работу. Из-за привычки тянуть губы в однобокую ухмылку, как сейчас, там более явно очертились три морщины, находя на ямочки. Сохранилось в нем то далёкое.
Алексей чувствовал себя более изменившимся. Может, не внешне, но даже и во внешнем виде отражение все произошедшее нашло. В лёгкой проседи, в периодических головных болях, в практически матовых глазах, в бессонных ночах в обнимку с крепким коньяком, в тех же привычках, что он бросал ещё в молодости, но к которым возвращался в попытках вернуться на стадию раньше… Не получалось. Оттого и выходило поднятие на новую ступеньку в последнее время достаточно двояко, где ногу занёс вперёд, а шагнул на два шага назад. Чувствовал, что от него хотят избавиться.
— Зачем ты здесь? — Уманский проскользил взглядом по заломам на его кожаной куртке, отступая на шаг назад, чтобы не загораживать прохода.
Photo by Aditya Vyas on Unsplash
Автор публикации
