Минувшее настоящее. Не нравится
Тимофей посмотрел на Алексея из-под опущенных век расслабленно. Что он, действительно, тут может делать или это просто глядя на его фигуру столь удивительно? Он прикрыл глаза в смешке беззвучном.
— Контролирую, я же сотрудник НКВД. Снова, — Чижевский усмехнулся, запнувшись о собственную поправку, переступив с ноги на ногу. «Снова» было не исчерпывающим, кто один раз ошибался, более не могли позволить себе такой роскоши, это все знали по многочисленным массовым примерам. Никогда Тимофей не страдал от неловкости момента, но сейчас мялся. Или вспомнил что-то. — Забавно, не правда ли?
— И до сих пор жив? Это всегда тебе было присуще. Выживший в самом пекле…
И время их не сблизило. Лишь больше отдалило. После двадцать первого года они не пересекались. Кронштадтское восстание расставило все по местам, как и приложение руки Чижевского к побегу Керенского. Недоказуемо, но Алексей догадывался, секретарь-адъютант несмотря на неоспоримое алиби оставался прежним Чижевским, что играл за троих и сидел на четырёх стульях. Как Юлий Цезарь. Калигула. Думая одно, где нужно второе, делает третье и умудряется озвучивать четвёртое. О том, что жизнь его свяжет со структурой правопорядка в дальнейшем тоже было недолго. Порядок вершат те, кто не соблюдает его, возглавляя беспредел.
— Имею достаточно сильного покровителя, как выяснилось, в том числе, — Тимофей ненавязчиво толкнул бывшего… друга? Не знал, как даже и заименовать… В партии все просто: каждый товарищ товарищу товарищ. Они вошли в купе, где Чижевский сразу распорядился о чае. — Ныне без этого никак, а ты-то, Алексей?
Джунковский. Соратник железного Феликса. Достаточно весомо, а учитывая их хорошие отношения с нынешним главой НКВД, что по часам посещения вождя народов разве что только Молотова не обогнал… Вообще прекрасно.
Уманский опустился, руку на бедро укладывая по старой офицерской привычке. Запах от цветов, стоявших в маленькой вазе заполонил воздух и теперь резал слизистые горько-кислым запахом. Как лилии на похоронах.
— А что я? — усмехнулся Уманский, разводя руками. Он открыто смотрел на Чижевского так, что тот непроизвольно поёжиться захотел. И разговаривал так, лучше б уж из купе выставил, да проще бы было… Тимофей не понимал, почему он позволяет подобное, хотя бы сослагательное наклонение, давно перестал жить в собственной голове.
— За что тебя? — Тимофей протянул вопросительно папиросу. Тот смял в пальцах бумагу, сплюснув для удобства, кивнул. — Это же в подавляющей ссыльных поезд, иначе меня бы здесь не было.
— Реально: пятьдесят восьмая недоказанная. Не надолго я Тухачевского пережил… — засмеялся Уманский. Тимофей решил сосредоточиться на папиросе, чтобы не ощущать мурашек от чужого смеха. — Всего-то на полгода.
— Тебя должны взять были ещё тогда?
— Да, — Уманский выдержал небольшую паузу, затягиваясь. — Но за меня просил младший Сталин.
— Василий?
— Да. Однако у Ежова рукавицы известны. Кто хочет, тот найдёт повод всегда, так что я иду не по пятьдесят восьмой, а, формально, за хищение социалистической собственности.
— Выхода никакого нет? Да не верю!
— Есть, а смысл? — Алексей сидел не сводя взгляда с собеседника, как насквозь прожигал. — Отсрочить себе существование на полгода, год, пять лет… Это никогда не закончится. Хотя, вру, кончится при одном исходе…
— Ты сдался, — резюмировал хладнокровно, но внутренне поражённо Тимофей.
— Я сдался ещё в семнадцатом году, пойдя на поводу не у честности, а у своих амбиций, против своих принципов, но тогда мне это казалось правильным и выигрышным билетом, — перечислил сухо и даже с нотой едкой насмешки над самим собой, что скрывала пренебрежение, Алексей.
— А оно таковым не являлось разве?
— Я ездил же, как член в ЧСК к Романовым, а когда их сослали за границу, я уже тогда понял, что это все пустые слова, — он помедлил под разумное дополнение со стороны Чижевского о том, что большинство, у кого голова на плечах, поняли. — Но говорил, что нет. Поняли, что смысл борьбы есть, но признали, что нет. В итоге сдал вверенный мне город, пока Колчак и Корнилов схлестнулись в Сибири, и Керенский в его плане захвата власти… Все мы знали, чем это кончится, было лишь вопросом времени. Я не сдал Кронштадт в период главенства Временного правительства, но сдал, стоило прийти тебе, Сергею и Троцкому. Забавно… Потому что это не вера словам, не назло, это принятие шила на мыло. Не для народа, а для конкретных личностей — хорошо, но это было исходящее исключительно из самообмана. Не знаю. Не приходилось ожидать подобного. Не против гибели государства протестовали, а именно за нее. Но есть предложения, от которых не отказываются, потому что только один выход при отказе — на тот свет. А по факту, это уже не под единой эгидой, а каждый сам за себя.
— И ты прожил с того времени с лишним двадцать лет, напомню, что тебе не нравится? — терпеливо выслушал сумбурный в мысли диалог Тимофей, не перебивая. Сейчас же в нем всклочились негодование и злоба. — С нами считаются, мы становимся великой державой! Пала загнивающая империя, возродился уже великий союз! К тебе само шло все в руки и ты не вынужден был вертеться!…
— Не нравится? — усмехнулся с ехидством Уманский, своим перебиванием сбив изначальную линию реплики Чижевского, заставляя захлебнуться воздухом мнимой свободы. — Что все вернулись к тому, от чего ушло. Рабство народа за место обещанной власти и боязнь вякнуть лишнее слово, всеобъемлющий контроль, сравнимый с абсолютно монархическим. Это совсем не тот вид имеет, который должно было. Все вопросы повестки минувшего прошлого ничем не отличаются от тех, что мы имеем сейчас, хорошо, даже упразднены комбеды… — сказал Уманский на попытку Чижевского возразить. — Умерли все люди, кто мог хоть сколько-то образить. Рельсы «Красного ковчега», объятые пламенем, увели поезд не туда. И мое номинальное присутствие в рамках реформирования Красной Армии тоже не нравится. Орден Ленина. Не нравится. Что это все уже стало понятно в период Гражданской войны — не нравится. Плохие февралисты и спасители октября… Смерть Свердлова, Дзержинского, Ленина, единоличие власти и внутренний аппарат — не нравится.
— Офицеры не должны были интересоваться политикой.
— Не было стольких ступеней, где на одну наступишь и тут же с лестницы этой покатишься. Точка невозврата. И тогда не приходилось ежедневно думать о том, что на тебя донесут и в эту клевету запросто поверят, а эти чистки в армии? Мне не пришлось? — Уманский усмехнулся, но после раскатисто рассмеялся хриплым голосом. — Я подписывал расстрельные списки и слишком отчётливо помню красный террор в Поволжье, подавление восстания в Кронштадте, казачество, ты-то уж тоже не забыл, надеюсь. Хотя спишь поди хорошо по виду. Он мне иногда снится, как и то, что меня заставили участвовать в расстреле адмирала. Совсем не надо было крутиться, что ты. И как послали на юг против царских офицеров и бывших товарищей драться, в надежде, что я или сдохну, или меня можно будет за неподчинение при удобном случае быстренько убрать, как Зиновьева и Каменева, совсем не пришлось. Подумай, он ждал девятнадцать лет, нехватку продовольствия и практическое незнание дальнейшего я даже и не вспоминаю.
Прожженный тон, что был пропитан таким неприятием и желчью, не позволял заикнуться в ответ Чижевскому.
«Кем ты стал, Лёша», — подумал Тимофей, закусив щеку с внутренней стороны.
А было и не на что заикаться, тот поля не оставлял, что было фактом, то фактом и было. А что было, то пошло. Вот оно — истинное лицо не женской революции, плод их стараний и чаяний.
Настораживало, как открыто и смехом Уманский об этом говорил. Ибо сам-то вряд ли смеялся хоть где-то. Повертеться-то пришлось, поймал на слове он его все-таки. Почти что в равной степени, что и самому Чижевскому, испытавшему опалу и вышедшему из неё. Чижевскому, что попал в плен, где честные офицеры всегда стрелялись, несложно было догадаться почему его снова подхватило за крыло НКВД, да под своё крыло с железными перьями.
Но ему изначально терять было нечего, потому потерять себя было последним стадиально, а Алексею было. И если этого не боялся Чижевский, то Уманский в той или иной степени да. Всегда. Теперь изменить себе, потому что это бы означало из огня, да в полымя, не от хорошего в хорошее. Хотя сейчас ему нет никакой разницы до этого, если все решили за него. Очень давно. А когда-то ведь и он решал… Обломки былого величия и невозможность противодействия отвратительна, как предсмертная агония. Но голову он не опустит.
— Я не касался вопросов армии ни разу выше своих полномочий, — обтекаемо достаточно извернулся Тимофей. — Но считаю, что подобный строй оправдан. Справедливости никогда не было и не будет.
— А в справедливости ли дело?..
Photo by anncapictures on Pixabay
Автор публикации
