Идеал
Павел был деспотичным режиссером с непереносимым душным нравом. Непомерно он требовал от любой сцены, от любого человека, имеющего отношения к процессу хоть сколько. Так бы сказал каждый, но не он сам о себе. Ибо это обыденность — желание и требование достижимого идеала. Иначе за что он этим бездарям деньги платит?! Его работа. Их работа. А больше работы он даже себя не любил. Кино — лицо режиссёра.
Он выказывал свой отвратительный характер, если не удавалось этого идеала достичь хотя бы с пятого дубля. Припоминал о своей деятельности, приложении руки к тридцати с плюсом фильмам, если надо было поднадавить авторитетом. А давил часто. От этого становилось ещё гадливее, будто рукой попал в бочку с нефтью. Он выжимал людей, как тряпки, вытирал о них ноги, хоть в ледяную воду не окунал. До этого хотя недалеко. Он закрывал глаза и много курил в затяг, что казалось, этот ореол дыма к его фигуре прирос, подстать сине-белой «морячке» и кожаной куртке поверх.
Он в любую погоду ходил в коже. В кожаных сапогах, с чёрным непроницаемым зонтом в руке, словно солнце могло его выжечь. Изолировался воротником-стойкой, даже и слушать не хотел, если кто-то пытался завести диалог не по теме. Нет интереса. Кроме образа идеального тоталитарного вождя и тирана он нередко баловался пренебрежением обязательных правил безопасности, имея карт-бланш на хамство и бл…дство, как он ласково называл съемочный процесс.
Снимали они в Пиллау. Отсняты были ключевые моменты в Раушене и Пальмникене. Наиболее удобным местом в данный момент, чтобы не перекрывать экскурсионный поток и снять холодные волны Балтики, Павел нашел здание заброшенного бывшего немецкого аэропорта Люфтваффе. Процесс происходил исключительно в ненастную погоду, когда нормальный человек носа бы не казал на улицу. Так они потеряли уже около двух месяцев. Два месяца с лишним и не меньше десятка людей съемочной команды.
Создавалось ощущение, что этот идеал Павел и сам не знал толком. Или уже упустил, подобно порыву вдохновения. Было чувство, что он размывался после тринадцатого по счету дубля и был оставлен на маяке ещё в Рыбной деревне. Павел мочил густые усы в крепком кофе, думая, что все же камеры, пленки и щепотки фантазии не хватало. Или было слишком мало. Открыть бы эту банку и отсыпать хорошенько… Жар приставал липко к его рабочим перчаткам без пальцев, к деревенелым подушечкам.
Дубль сто первый.
Порыв ветра покачнул аппаратуру, но зонта его нет. Он поправил барским движением шарф, думая, что стены ангара, сохраняющие гул, не сравнятся по звуку с происходящим в его голове.
На улице очень холодно.
Его третья сигарета подряд, впрочем, также не доносит тепло, как и выброшенный смятый стаканчик расплесканного кофе. Много сахара. Вот и в людях слишком много сахара, не хватает реалистичности. Соли, горечи… Он не верит.
— Я чего сказал? — выплюнул Павел ядовито, смотря на дрожащую девушку, кутающуюся в негреющую шёлковую накидку. Она переминалась с ноги на ногу, держа белые перчатки с крупными бусинами, похожими на слёзы, на сгибе локтя, готовая в любой момент их надеть. — Скидывай эту тряпку.
— Но моя сцена только вот будет, зачем морозиться лишний раз? — искренность и ее нежелание смириться были глупы по мнению Павла. До такого не достучишься. Она недавно оправилась от болезни и была ещё слаба. Режиссёр притянул ее за колье на себя. К щекам прилил жар, будто бы она и не выходила из этого состояния. Множество бусинок разлетелось под ногами с тонким звоном, какой бывает только у битого стекла или серебряного колокольчика.
— Луиза Августа Вильгельмина Амалия, принцесса Мекленбург-Стрелицкая!.. — он обращался к исполняющим исключительно по именам их персонажей. С каждым в особой тональности.
С Александром уважительно, точно с русским императором. Как и подобает даже голову склонял. На равных, что ему было несвойственно.
С Наполеоном презрительно, но на грани показательного уважения, вставляя слова на французском, а с Луизой…
Совсем скверно. Слова выцедил и таким взглядом окинул, что хотелось сквозь землю провалиться. До ушей доносилось что-то ещё едкое и гадкое, не разобрать из-за ваты в ушах и его быстрой речи на грани крика. Ехидным таким голоском произносил, но она слышала уже как сквозь толщу воды… Ее крупно трясло. А лучше прямо, как по сюжету.
Фридрих, ее муж, провёл руками в кожаных жестких перчатках по плечам в знаке поддержки. Ему надо было учить немецкую речь со словаря тысяча восемьсот двадцать третьего, греко-немецкому. Павел бы нашел фолиант ещё старше, будь поболее времени. Но от этого жеста побежали ещё более колючие и неприятные мурашки, заставляющие ее передернуть острыми плечами.
Она посмотрела режиссёру в глаза.
Павел увидел ее впервые на постановке «Гамлета» на последнем курсе в роли Офелии в Санкт-Петербурге.
Такую тонкую, как веточка ивы, ломкую, но при этом сильную, если стегануть кого-то. Ее слово, как лезвие, чем не оружие?.. Аплодировал стоя на надрыве финальной ноты и точно решил, что это должна быть она. Роль находит человека порой задолго до начала съёмок. Исключая ту, что предрешена судьбой. В ее словах бушевало море и плескалось оно же солью в глазах. Но глупо и просто сразу в огонь, утопая в омуте.
Сейчас же Павел с показательным пренебрежением окинул ее вид. Снисходительно усмехнулся.
Жемчужная ткань платья, перламутровый блеск которого отражался в матовых глазах. Нежные волны волос, что выбились из общей прически и сейчас держались лентой. Павел дёрнул ее, заставляя медную копну рассыпаться холодком по плечам. Она отшатнулась, как от удара, назад.
Решение снимать не на Куршской Косе пришло им спонтанно, во время осмотра разных площадок и возможных мест. А режиссёр был за достоверность, но никто ему, конечно, в кратчайшие сроки не построит ту же точную копию Королевского замка, пришлось идти на компромиссы… Да и дюны движутся, ныне не получится в образ идеала. В России все делается по одному известному методу. Однако это место своей историей базы авиации вермахта его впечатлило атмосферой.
Павел кинул лениво поднятый из-под ног камень на тонкий лед, что плескался стеклом у обрыва, при столкновении разлетаясь каплями кристально чистыми вверх. Тот скрылся в синеве беззвучно, проскакав несколько метров. Было страшно, несмотря на флегматичные диалоги о том, что лёд укреплён. Съемочная группа была на пределе.
А она, как принцесса — все такая же, в воздушном летнем платье и с отвратительной красной помадой, что на губах кирпичным пятном разливается. Кровь на мраморе кожи. Волосы из-за ветра были в полном беспорядке. Русская принцесса. Но не снежная королева. В прусском прошлом, холод щипал глаза, и из дрожащей груди вырывались судорожные вздохи с облачками пара. И для Герды холодна.
Она на пробу ступила на лёд, тут же проскользив пару метров на коленях, поскользнувшись. Стёрлись в кровь, разводы на коже и глади оставляя. Она настолько замёрзла, что уже не чувствовала холода. И боли. Иней застыл на ресницах. Но Павлу показалось мало. Мало эмоций, мало экспрессии, мало правдоподобия. Он спрыгнул вниз с характерным хрустом, подняв ее за волосы, несмотря на отмашку.
— Хорошо, что хоть этот кадр успели снять. Иначе ни на что не годится, — он придирчиво глянул ещё раз на сам пейзаж, на работу оператора, что подтолкнул на оценку материала камеру, и откинул девушку в сторону, что не удержала равновесия на отвратительно скользком льду. Снова.
Она сглотнула ком слез, вставший поперёк горла. Мало жизни… Сколько раз он уже доводил ее до истерики?! И не сделать ничего, не зная управы. Она не знала. И ее уход окончательно сорвёт съёмки. Жаль всего того, что уже было пройдено.
Девушка ударила несчастный кусок льда, словно от него все ее проблемы исходили. Классика. А она изничтожает хоть сколько-то инородное, догматична. Да и сияние от пощёчины, излишне громкой, она видела на темном фоне прикрывшихся век. Почти ночной небосвод и от головы по венам.
Для натуральности.
— Я просто хочу упасть. — прокричала она. Голос сорвался на хрип обезличенный сразу же.
Павел засмеялся, доставая ружье. Она обернулась через плечо. В затравленном взгляде плескалась лишь беспомощность. И он выстрелил рядом с ней, в аккурат в десятке сантиметров. Выбора не было — побежала по этому льду дальше, чем видела.
Бисер хрустальных замёрзших слез сливался с жемчужинками на платье. Застилал обзор. Ноги путались в множестве юбок ненавистного платья. Хотелось их все с треском изорвать на клочки. Она каждый раз сходила с ума.
Привыкла.
И так отрадно провалиться сквозь толщу воды. Ведь хотела, чтобы над ней заледенела корка, что не даст подняться на поверхность. Лёд ломается сверху гораздо лучше, чем снизу. Он трещит жадно и беспощадно. Хочет…
Хотела видеть эти маленькие пузырьки, почти как в шампанском, что будут вырываться изо рта, чтобы над головой киты… И все как в фильмах. Но жизнь не кино. Не линза камеры, чтобы видеть четко — лишь мутные пятна.
Вода не лазурная. Она грязная, с привкусом тины и стоит немного опуститься от поверхности из-за тяжести всей одежды, платье уже как саван — практически чёрная. Ледяная, от того иглами тёплыми по телу, не как в бассейне. И течение сильное, что уносит все дальше и дальше. Только сдавленный «бульк» над головой и завис в окружении блестящих брызг снега и застывших градинок, что похожи на шарики ртути.
Она не сопротивлялась, глядя стеклянными глазами на отдалявшиеся проблески света. Широко раскинула руки и в попытке глотнуть воздуха лишь больше воды соленой захлебнула. Офелии положено умирать в конце.
Но съемки давно закончились. Она слишком вжилась в роль.
И только Павел, наконец, удовлетворённый опустил ружье. Старое, времен, что застали ещё Фридриха, кумира отца Александра. Он брезгливо окинул взглядом сделанные собственноручно пулевые пробоины, где свинец врезался и оставался во льду, если не отрекошетил.
Посмотрел на шелк одежды, объятый багряным пламенем утекающей жизни и усмехнулся, поднимаясь с корточек.
— Снято. Хорошая работа. Можете же, когда хотите.
Photo by Alice Alinari on Unsplash
Автор публикации
