Всё равно
Лоуд постучала в дверь небольшого ухоженного дома, останавливая взгляд на свежих высаженных розово-фиолетовых гортензиях. Большими шапками они стелились под окнами, но не помнила, когда Ремингтон стал настолько сентиментальным и неравнодушным к подобным вещам.
«Только если не места захоронения трупов так маскирует», — ухмыльнулась девушка своим мыслям, пока ворона, отвратительно каркнув, села рядом с ней на поручень грубой крепкой лестницы. Ударило по ушам очень сильно. А рядом появились тут же ещё две незваные гостьи, и это заставило всплеснуть опасливо рукой по воздуху, но птиц это не напугало. Клацнул блестящий клюв в попытке дотянуться, пока две другие продолжили неряшливо чистить оперение. Стало немного не по себе.
В это время послышался звук открываемой задвижки. Дверь открылась сразу, мягко и без скрипа.
— Добрый день, Винс. Разговор есть.
— Рад тебя видеть, — не скрыл улыбки граф, пропуская гостью внутрь, хотя про себя посетовал на отсутствие предупреждения, но раздражение померкло, как рядовая звезда в предрассветных сумерках.
— Что у тебя с лицом?! — спросила Лоуд с ужасом и странным осознанием и протянула было руку, чтобы пересечь тонкими пальцами линию ссадин, но тут же отдернула, точно ударенная током. Сморгнула смятение. — Это…
— Это не порожний разговор, — любезно перебил джентльмен, распоряжаясь о чае и организации лёгкой трапезы.
До самого входа в небольшую, но достаточно просторную комнату сохранялось молчание, нарушенное Ремингтоном лишь тогда, когда Оливия принюхалась к тонкому аромату чая, и он негромко огласил:
— Эрл Грей, — и мысль промелькнула, что хоть что-то не меняется, и мысль эта согревала не только горло, обжигая, но ещё и душу, это как вернуться в старый родительский дом, где всё по-прежнему, однако… Даже в нём ты не можешь говорить всего того, что тебе хочется. Ни с друзьями, ни с родителями, и в итоге даже сама с собой уже перестаёшь быть честной и вести внутренние диалоги, внешнее прирастает к внутреннему намертво, волокнами при попытке снять эту маску, притягивая.
— Тебя последнее время не видно, хватаются, — сказала Лоуд хрипло и поставила чашку обратно, чтобы не разбить в приступе кашля, пряча лицо в ладонях.
— Главное, чтоб не за сердце хватались, но скоро придётся привыкнуть, — двусмысленно отметил Ремингтон, с улыбкой хоть и жеманной, но приятной. Правила игры оглашаются импресарио, в то же время в цирке ты смотришь не на правду, а на хорошо разыгранный спектакль, иллюзию.
— Что? — засмеялась девушка в попытке уловить конец призрачного связующего, дабы потянуть и по накатанной. — Не понимаю, о чём ты, — неприятное осознание, что она буквально подписала ему приговор, что это могло как-то коснуться Макса, больно резануло. Она попыталась скрыть смятение, но лицо её выдало.
— Я подписал себе всё сам, — будто прочитал мысли граф, поспешив заверить в обратном. — Знаешь, а это всё я, — после небольшой паузы проговорил Ремингтон. — Вот цена моего существования… Хоть и звучит громко, но такие, как я, долго не живут, сама знаешь, ни одного такого видела, — и сразу пояснил, рассекая град идущих после вопросов: — Я не должен искать средства, дабы закрывать поставку, компания больше не принадлежит мне, — прозвучало в полной тишине, но не как жалоба, а скорее как факт. — Ещё и денег Фраю… за неё же, забавно, — бархатный смех разнёсся непродолжительной трелью.
— Стоп, что?! — смешался ужас и с гневом, и с раздражением, даже с примесью отвращения на лице Лоуд.
— Он деликатно поговорил со мной недавно, — Ремингтон показательно провёл по свежим ссадинам, где некоторое покрылось уже корочкой, где просто имело вид после пудры неприятный. — И знаешь, сначала всё казалось очень просто, — он замолчал, но интуиция подсказала Лоуд это молчание не перебивать, точно открывался ящик Пандоры. — Будто бы щелчок пальцев и всё, а нет… Нет выхода, просто нет, — резюмировал мягко, и губы тронула тень улыбки, но больше это походило на блеф. — Новости-то видела? Это моя кузина, хоть тело и не опознано, — однобокая ухмылка переросла в цык, и это можно было принять за помешательство и паранойю. За то Лоуд искренне и приняла сначала, роняя усмешку.
— Да с чего ты это взял? — хлопнула глазами Оливия ошарашенно. — Винс, ты…
— Он всё равно меня убьёт, Лив, если уж в голову взял, — сказал Винсент спокойно, даже излишне, точно раннее состояние оголенного провода было лишь наваждением, а не то, которое сейчас. — Не он, так его… Кхм, — кашлянул, подытожив. — Он сказал: «Реши, что поможет твоему положению», но ничего ведь не поможет…
— Боже, Винсент!
— И знаешь… — продолжил граф, — страшно, очень страшно, — он засмеялся, и как же это было в его духе, не жалоба, не сухая констатация, а какая-то неведомая насмешка и над собой, и над судьбой. — Только передай…
— Ты сам всё передашь, — замотала головой, не теряя самообладания, Оливия. — Что бы то ни было, Ремингтон. Как ты сказал? Много видела? Много, — утвердительно кивнула самой себе Лоуд, касаясь руки Ремингтона, даже слишком много она уж видела, и до этого молчавшая, она не могла успокоить возмущающее негодование, что вспыхнуло, как парафиновая свеча. — Но ничего подобного, что тронуло бы. Чувствуешь, как руки дрожат? Ни с кем, ни с кем такого. Чёрт! — она помассировала изящными пальцами виски в попытке систематизировать мысли и уподобляясь своей маленькой слабости. — И это уже не смешно, и надо…
— Что надо? — повёл бровью Винсент, не испытывая от порыва чувств ни тепла, ни отторжения, да и сколько чувств. Одно название. — В полицию, да ещё и с нелегалом? Смешно, — отметил соответствующей эмоцией Винсент. — Он и про Броудса знает… Я не знаю, лезть в ещё большие дрязги только неприятностей накликать ещё больше, не знаю, Лив.
— Чёртов ты эгоист, Ремингтон! — голос в доступном и предрекаемом всё равно сорвался на едкий цык. — Как был, так и остался! — слов для отражения эмоциональной окраски и словесной Лоуд не хватало, она лишь развела руками в попытке что-то высказать и ругательное, может, даже сочувствующее, но не получалось открыть рот, и каждое слово давалось с неприятным ощущением боли.
— Знаю, — с улыбкой проговорил граф, делая небольшой глоток, обжигающий слегка горло, и откусывая сыпучее печенье с шоколадом.
— И я давно должна за тебя уже не переживать, ты сам просто играешь в жизнь! Ты искал эту костлявую сам! Всегда был фаталистом, начиная с того самого вечера, когда заряженный барабан полностью осечку дал… И тогда я подумала, что ты человек исключительный. И знаешь…
— Нет, — перебил Ремингтон равнодушно и хладнокровно.
— Да, Винс. Да! — прикрикнула девушка, порываясь было встать, но тут же опустилась обратно, откидываясь на стуле в задумчивости назад. — Прости меня, — вздох, одновременно переполненный сожалением, напряжением, граничащий с легкой совестливостью.
— За что?
— За то, что не всё равно, ибо тебе…
— И мне не всё равно, Лив, — осек Ремингтон уже гораздо мягче. — Далеко нет. Я соскучился, Лив, — он никогда не говорил ей, что любит или дорожит её обществом, даже напротив. Всегда он купался во внимании, и ему этого было вполне достаточно для счастья, пока не начинала ныть и терзать душевная пустота, что однако не мог никто заполнить даже на половину, ибо он, как чёрная дыра, тянул всех в свой омут. Будь то просто проходивший мимо, или идущий целенаправленно. Глаза его оставались равнодушными, речь ласковой, а улыбка излишне искренней в своей жеманности и, когда он объявил о намечающейся свадьбе, что однако в дальнейшем расстроилась, даже не получив широкой огласки, всё поставлено на свои места было.
— Скажи это.
Больше эта просьба походила на признание своего поражения, с ним ей этого хотелось. Это заранее проигранная игра была с самого начала, ибо он разглядел именно поэтому, да читалась лёгкая просьба о неупоминании равнодушия, что сравнимо было с пулей в висок добровольной, ибо и о равнодушии он тоже никогда не говорил. Он не стремился афишировать своё равнодушие, однако, что было видно тем, кто удостаивался чести хоть сколько-то знать, что таится под слоем застывающего янтаря и мёда. Ведь это не показатель независимости. Ведь, что слышит человек, которому говорят: «мне всё равно»? Пустоту и холод лютый реки зимней, что не тронул ещё лёд.
Чаще всего протест шёл внутренне, отрицания, неверия… Ведь собеседнику «всё равно». Всего два слова, а как глубоко проникают они в душу, занозой впиваются в сердце и остаются гнить, постоянно напоминая о себе. Человек, как существо, не может жить без уверенности в том, что он кому-то нужен, что его любят. Он чахнет, переживает, замыкается в себе, погибает, как без полива комнатное растение, и мало кто подпитывается и питается наблюдением прямым или косвенным этих процессов. Худшее преступление, которое он мог и может совершить по отношению к ней — это не ненавидеть, любить, какой-либо иметь оттенок, а пока она говорит о любви, болтать ногой и дышать ледяным равнодушием; в этом — суть бесчеловечности.
Поэтому он никогда не говорил.
— А оно ли так важно? — закатил глаза граф. — Я всё равно ни о чем не сожалею — хотя бы потому, что это бессмысленно.
— Чёрт тебя побери! — засмеялась с истерическим оттенком девушка, смерив ещё раз Ремингтона взглядом, что несмотря на своё положение, в отличие от Фрая, не был похож на джентльмена в беде.
— Я тоже хочу начать всё сначала, — галантно озвучил мысли за двоих Винсент. — Но уже поздно. Уже слишком поздно. Лишь пообещай не выйти замуж за Редмонда, — засмеялся мужчина с небольшой заминкой.
Photo by Amarnath Tade on Unsplash
Автор публикации
