Дурман. По ветру
Каурский подхватил под руку Хруставина и повёл его прочь от гостиной.
— Как славно, Мишель, что ты объявился. Дамы меня в поло́н взяли.
— Тебя и в плен? — усомнился Хруставин, скосив глаза на улыбающегося приятеля. — Не понимаю, чего ты от общества Екатерины Владимировны бежишь? Совсем недавно убивался по ней…
— Хм… В самом деле убивался? Как быстро прежние эмоции становятся ничтожными. Смотрю я на неё: те же глаза, те же губы, тот же голос, даже будто краше стала, а не трясёт меня при виде неё.
— Она, по-моему, тебя любит ещё.
— Любит? — переспросил Каурский и потёр лоб, как от внезапной головной боли. — Раньше я о её любви только догадывался. Любовь — это бабочка, которая случайно опустилась на твою руку, а потом вспорхнула и к тебе больше не вернётся. Время перемололо чувства в тончайшую муку и по ветру пустило. Я не знаю, о чём с ней говорить, все разговоры к прошлому сводятся.
— Если бы меня такая женщина выбрала, я бы… я… Я вечно у её ног…
— Вечно в пыли бы валялся? Да тоже наскучило бы, поверь. Дарья Сергеевна правильно делает, что на расстоянии тебя держит. Так ты какое-то время на крючке у неё поболтаешься. Впрочем, не похоже, что ей это удовольствие доставляет.
— Никогда мне твои рассуждения о чувствах не нравились, Андрей. Я не имею жизненного опыта, чтобы твои слова опровергнуть, но хочу верить, что ты ошибаешься.
— В том и соль, Мишель, что не ошибаюсь.
— Ты не забыл, что обещал устроить вечер сегодня?
— И несравненную Дарью Сергеевну пригласить? Как же, помню. Всё будет. А пока, если ты не против, я отправлюсь разыскивать то место, где меня ждут холсты. Пора создать хотя бы видимость кипучей работы и показать, что я здесь не напрасно прохлаждаюсь. Ты со мной?
— Нет. Я давеча стихотворение начал, хочу к вечеру окончить.
— Наивный ты человек, Мишель. Если женщина тебя любит, то можно ей хоть амбарную книгу читать, а ежели нет, то и стихи твои не впечатлят. Впрочем, сочиняй, хуже не будет.
Хруставин побрёл к себе и едва не столкнулся с входящим Горичевским. Он шарахнулся от доктора, налетев коленом на огромную деревянную кадку с лимонным деревом, и простонал сквозь зубы.
— Аккуратнее будьте, Михаил Аркадьевич, — сказал Горичевский с ухмылкой. — Немудрено и голову разбить.
— Что за благотворительность, доктор? — ответил Хруставин, принимая непринуждённый вид. — Я вашего совета не просил, платить не собираюсь.
— Не стоит и переживать об этом. У меня правило — я с бедных не беру. Прошу извинить, недосуг мне, Дарья Сергеевна ждёт.
Горичевский развернулся и зашагал в полутёмную галерею, оставив Хруставина с открытым ртом и невысказанным ответом. Он постоял немного и пошёл к себе. Напротив его комнаты прогуливалась Раиса.
— Ты один? — спросила она, скрывая разочарование. — Вы ведь вместе с Каурским из гостиной уходили?
— Уходили, — буркнул Хруставин, пропуская её перед собой в комнату. — Ты, Рая, нечто следишь за ним?
— Слежу? Скажешь тоже! Я у тебя спросить хотела… ты вот что… ты не знаешь ли, когда губернаторша со своей приятельницей уедет?
— Они передо мной отчёт не держат. И разве они тебе мешают?
— Не мешают, а так… Без них куда лучше было. Я теряюсь перед столичными.
— Каурский тоже недавно из столицы, с ним-то ты уже на короткой ноге? Он мне жаловался, что ты его на ночную прогулку водила.
— Ах, жаловался?! Да другой бы на его месте от счастья летал!
— Рая, ты с ним осторожнее будь, — сказал Хруставин и заглянул ей в глаза.
— Не понимаю, о чём ты, — фыркнула Раиса. — Разве не ты мне все уши прожужжал историями о том, какой он замечательный?
— Я, но это несколько иное. Андрей Венедиктович легко и пылко увлекается женщинами, но и расстаётся с ними без сожалений. Я не хочу, чтобы тебя постигла участь Е… одной дамы.
— Екатерины Владимировны? Ах, вот оно что! То-то я заметила, она весь обед с него глаз не сводила.
— Тише, Рая. Никому про это не говори.
— Значит, он её оставил?
— Не знаю. И давай впредь не будем об этом.
— Оставил, — уверилась Раиса. — Да, иначе бы она по-другому на него глядела. Можешь не переживать, Мишель, на меня его чары не действуют.
— Подействовали бы, коли он бы захотел, — тихо проговорил Хруставин и придвинул к себе несколько листов, исписанных его размашистым почерком, с нервными зачёркиваниями и кляксами.
Раиса продолжала рассуждать о Соболевой и строить догадки относительно причин расставания её с Каурским, Хруставин морщил лоб и пытался сосредоточиться. Стихи, недавно казавшиеся ему верхом изящности и оригинальности, теперь воспринимались топорными и затянутыми.
Photo by Amy Humphries on Unsplash
Предыдущая часть: Высшая добродетель
Автор публикации
