Дурман. Что теперь?
Гости направились в гостиную парами. Губернаторша шла с доктором, Хруставин впереди с сестрой, а Каурский и Екатерина позади, заметно отставая.
Екатерина прижалась к руке Каурского и остановилась.
— Зачем нам туда? — спросила она, делая два шага назад. — Я не хочу. Ты заметил, сестра Хруставина так недобро на меня посмотрела.
— С чего ей на тебя так смотреть? Вы едва знакомы. Да и тебе ли, Катрин, обращать внимание на взгляды пустой девчонки? Раньше ты была выше этого.
— Раньше, Андрей, у меня был ты… А теперь? Что теперь?
— Я и сейчас есть. Потрогай мою руку — я не стал призраком.
— Ты отдалился. Ты хуже призраков. Они являются, чтобы тревожить покой, а ты… скажи, не будь этой случайной встречи, ты бы нашёл меня?
— Милая моя Катрин, — Каурский заботливо убрал ей за уши прядь волос справа, затем слева, — как я мог? Ведь ты сама велела мне не показываться тебе на глаза.
— А я очень надеялась, что ты меня не послушаешь. Я ждала тебя каждую минуту, вздрагивала от звона колокольчика при входе, от голосов в прихожей, от любого остановившегося у крыльца экипажа. Во всех прохожих мне мерещился ты. Знаешь, Андрей, я иногда сбегала из дома и шла по улице через метель. Мне казалось, что я вижу тебя, и я бежала за тобой, но догнав человека, понимала, что он не ты. Разъярённый Пётр Илларионович хватал меня за руки и требовал объяснений. Как же я его ненавидела!
— Всего одно письмо от тебя, Катрин. Несколько строк на клочке бумаги.
— И ты бы ко мне пришёл?
— Вероятно.
— Да или нет, Андрей?
Каурский обнял её и поцеловал долгим поцелуем, чувствуя податливость её тела и горячие сухие губы. Её руки опустились на его плечи.
Скрип половиц за спиной испугал Екатерину, она вздрогнула, убрала руки за спину.
— Там кто-то ходит, — прошептала она. — Кто-то следит за нами.
— Кому мы здесь нужны? — отмахнулся Каурский. — Забудь обо всех. Тут нет ни твоего Петра Илларионовича, ни его знакомых, никого, кому до нас есть дело.
— Жуткий дом. Эти старухи Аполлинарии Николаевны… они сурово смотрят на меня прозрачными глазами и качают своими ветхими головами…
— Ветхими, Катрин?
— Да, такими, словно шапки одуванчиков. Кажется, что стоит мне выдохнуть сильнее, как их головы разлетятся в прах.
— У тебя жар, — понял Каурский, коснувшись губами её лба. — Надо найти Полетаеву и доктора.
— Нет, милый, нет. Пусть они не смеют приближаться ко мне. Они оба холодные, мне и так очень холодно. Согрей меня, Андрей.
Каурский взял Екатерину на руки и понёс в сторону гостиной. Она склонила голову на его плечо и бессильно обмякла. В длинном коридоре было темно и тихо. В одном месте Каурский споткнулся, не заметив ступеньку, и тихо выругался.
— Как в темнице, ей-богу!
Попалась навстречу Маша, которой он велел срочно позвать Полетаеву и Горичевского. Маша убежала.
Очень скоро появилась Дарья Сергеевна, а за ней и доктор. Екатерину отнесли в комнату, соседнюю с комнатой Каурского.
Каурского выпроводили за порог, и он встал у окна, прислушиваясь к происходящему за приоткрытой дверью. Там хлопнуло окно, потянуло свежестью. Спокойный голос Горичевского, задающего вопросы о самочувствии, ровный тон Полетаевой, отдающей распоряжения Маше, еле различимые ответы Екатерины.
«А ведь я переживаю за неё, — подумал Горичевский. — Напустил на себя безразличие, а на душе-то тоска. Что за гадская натура? Разве ей мой цветущий вид нужен? Она от меня поддержки ждала».
Вышел Горичевский, и Каурский шагнул к нему.
— Что с Екатериной Владимировной?
— Нервы, я полагаю. Она чем-то сильно встревожена.
— У ней муж недавно умер.
— Понятно. Я дал ей успокоительное, пусть уснёт. А завтра попробуйте отвлечь её.
— Я постараюсь, доктор.
Каурский прошёлся по коридору, в глубине которого исчез Горичевский. Дождь лил сплошной шуршащей стеной. Как отвлечь Екатерину, если он её главная тревога? Зачем он сам всё время напоминает ей о муже? Хочет, чтобы она мучилась? Но за что он словно мстит ей? За любовь?
Полетаева закрыла окно и присела у постели Екатерины. Она провела рукой по её влажному лбу, Екатерина дёрнулась от прикосновения.
— Извините, Екатерина Владимировна. Я не хотела, чтобы вам было неприятно, — сказала Полетаева.
— За окном словно копошатся крысы, — сказала Екатерина. — Жуткий дождь.
— Арсению он тоже не нравится.
— А кто он? Почему его не было ни за обедом, ни за ужином?
— Мой маленький старший брат.
— Как это?
— У него тело взрослого и разум ребёнка.
— У меня нет ни братьев, ни сестёр. Вы его любите?
— Очень. Это любовь с болью. Я делаю всё, чтобы он жил дольше, но при этом он сильно болен и страдает. Продлевая его жизнь, я продлеваю его мучения… Но я не могу его отпустить.
— Господь мог бы забрать его, если бы так нужно было.
— Павел Казимирович говорит, что богу, если он и существует, плевать на нас. Для него мы не более муравьёв.
— Но как же тогда высшая справедливость? Божий суд? А заповеди? Во что он верит?
— В совесть и разум, — улыбнулась Полетаева.
— А кара за грехи?
— Собственная совесть способна изводить изощрённее адовых пыток.
— Да, да, это, пожалуй, верно. Верните свою ладонь на мой лоб, Дарья Сергеевна. Мне было так спокойнее. Что-то забытое… Поздний вечер, тихий дом, дрожащие тени на стене, молодая красивая женщина в пушистой шали входит в мою комнату и гладит по волосам. Наверное, это мама. Я совсем её не помню, а сейчас вдруг ясно увидела.
— Закройте глаза, Екатерина Владимировна. Вы устали.
Екатерина послушно закрыла глаза. Мягко навалился сиреневый сон. Она ещё ощущала лёгкие ласковые прикосновения к волосам, но уже не понимала, это рука Полетаевой или её мамы. Знакомо пахло лавандой. Тихий голос напевал колыбельную. «Не уходи, — хотела сказать Екатерина. — Мне так тебя не хватает, мама».
Photo by Aaron Burden on Unsplash
Предыдущая часть: Тепло и сухо
Автор публикации
