Дурман. Злой рок
Горичевский задержался у Каурского, который был не прочь занять себя разговорами, чтобы отвлечься.
— Не мог даже представить, во что здесь всё выльется за каких-то пару дней, — сказал он со слабой усмешкой, чтобы скрыть гримасу боли, когда пальцы доктора коснулись раны. — А всего-то хотел приударить за любой хорошенькой девицей да приобщиться к искусству.
— Что же, разве не приобщились? — спросил Горичевский, закончив перевязку. — По-моему, переход от простенького водевиля до драмы вышел интересным.
— Я бы предпочёл быть сторонним наблюдателем.
— Разве? — спросил Горичевский недоверчиво и тщательно вытер руки. — Полагаю, вы из тех людей, что действуют на первых ролях, оставаясь в тени.
— Ну а вы, доктор, предпочитаете быть на задворках?
— Да, — пожал плечами Горичевский и принялся складывать свой инструмент. — Моя скромная роль меня устраивает.
— Уверен, что Дарья Сергеевна оставила бы за вами весьма значимую роль, — с нажимом сказал Каурский. — А ведь вы её лучше всех знаете. Сколько лет вы знакомы?
— Много, господин Каурский.
— Дружба, длиною в годы… Правда ли, что жизнь с Полетаевыми изменила её? Присядьте, Павел Казимирович. Вы никуда не торопитесь?
Горичевский бросил взгляд на часы и присел в кресло.
— Я не могу сказать, что до встречи с Полетаевым Дарья Сергеевна была другой. Для меня она всё та же.
— Вы были влюблены в неё? — спросил Каурский и сразу же ответил: — Ну да, разумеется… Вы влюбились в неё прямо тогда, когда на полу у ваших ног корчился Выпряжкин.
— Не судите по себе, Андрей Венедиктович, — холодно ответил Горичевский. — Я не из тех людей, которым достаточно одного взгляда…
— И всё же сам факт влюблённости вы не отрицаете, — подловил его Каурский. — Илья Иванович оказался более перспективным женихом? Почему она предпочла его?
— Я посчитал, что с ним ей будет лучше, — по лицу Горичевского проскользнуло выражение горечи, но тут же он вернул себе отрешённый вид.
— Вы могли что-то считать? Значит, ваше влияние было огромно.
— Меня поражает ваше умение делать выводы из воздуха, Андрей Венедиктович.
— Вы ушли от ответа, доктор, — улыбнулся Каурский. — Предположу сам. Вы были тогда юны и бедны, только получили практику, жениться на девушке княжеских кровей было вам не по средствам и не по статусу. Но я не верю, что такого человека, как вы, эти мелочи остановили бы. Прояви вы чуть больше напора, Илья Иванович получил бы отставку.
Глаза Горичевского блеснули.
— Я не знаю, что было бы, Андрей Венедиктович. Но вы правы, я не мог предложить ей стать женой бедного захолустного доктора, а ждать моих успехов на этом поприще времени не было. И вы забыли о Выпряжкине, он ни за что не позволил бы Дарье Сергеевне выйти за кого попало. Ему вообще её замужество было невыгодно. Выпряжкин плохо обращался с Арсением, и Даша, которая безмерно любила брата, могла совершить что-то такое… Пожалуй, мне пора, — Горичевский поднялся и двинулся к выходу. — А вы поспите.
— Жаль отпускать вас, когда едва наметилась беседа, — сказал Каурский. — Да и какой сон теперь, любопытство ведь одолеет.
— Хорошо, — обернулся Горичевский у порога. — Раз уж мой врачебный долг заботиться о вашем сне… Выпряжкин осознавал полную власть над своими подопечными. Это был скверный деспотичный человек, способный на любую низость. Арсений не мог никак ему сопротивляться, а подросшая Даша подчиняться не желала. Но он понял, что манипулируя Арсением, можно надавить на Дарью Сергеевну… Потом Выпряжкин заболел чем-то непонятным, лишился разума и жизни, освободив Дарью Сергеевну, на этом всё и закончилось.
— Как вовремя он заболел…
— Да, пожалуй, — согласился Горичевский. — Как после этого не верить в волю случая или злой рок?
— Дарья Сергеевна рассказывала мне, что его сразила ужасная неизведанная болезнь. Неужто даже вы, доктор, с вашими-то диагностическими талантами, не смогли определить, что с ним?
— Доброй ночи, Андрей Венедиктович. Меньше фантазируйте, некоторым это не на пользу.
Горичевский прикрыл за собой дверь кабинета. Он мог бы рассказать Каурскому, как однажды Выпряжкин избил Арсения, отчего его состояние сильно ухудшилось. От этого воспоминания ему стало тошно. Разве должен жить на свете негодяй, способный обидеть беззащитного невинного человека с разумом младенца? Даша вынуждена была прятаться от него в собственном доме, потому что не осталось в нём никого, кто бы мог защитить её.
Доктор вышел на улицу и закурил. На втором этаже с грохотом распахнулось окно, оттуда послышался смех, кто-то постучал по столу, разбилась тарелка.
— На счастье, это на счастье, господа!
Горичевский посмотрел в сторону флигеля. Окна в нём завесили тёмной тканью, и сквозь узкую полосу, на которую ткани не хватило, виден был дрожащий свет от свечей. Доктор двинулся туда, сопровождаемый обрывками шумных разговоров, доносящихся из гостиной.
— Из господ приходил кто-нибудь? — спросил он Степана, стоящего у дверей с опущенной головой.
— Дарья Сергеевна вот только ушли-с. Юрий Антонович собирался было, да его от крыльца завернули, в дом увели. Жаль барина, — вздохнул Степан. — Пущай и непутёвый, а жаль.
— Отдохни и ты, Степан, — сказал Горичевский. — Я здесь побуду.
Степан поклонился, перекрестился и ушёл.
Горичевский поставил стул у стены, взял книгу по ботанике, открыл заложенную ивовой веткой страницу. Близость покойника нисколько не тревожила его, он долго читал, пока не устала спина от однообразной позы. Доктор отложил книгу в сторону, потянулся и посмотрел в окно. Свет в гостиной всё ещё горел.
— Третий час ночи, — пробормотал он, сверившись с часами. — Чего им неймётся?
Горичевский обмакнул платок в спиртовую настойку и положил его на застывшее лицо Антона Антоновича, машинально прикрыв ему открывшийся глаз.
Под утро сон сморил и его.
Каурский закашлялся и проснулся. В кабинете было сумрачно, удушливо. Сначала он подумал, что это туман, невесть как проникший в комнату, но быстро понял, что это был дым. Он вскочил на ноги, очутился у двери и толкнул её плечом, но дверь не поддалась. Сизый дым стелился снизу, слышался треск разгорающегося дерева.
Каурский схватил ружьё со стены и бросился к окну. Прикладом он выбил стекло и выбрался наружу. У него не было сомнений в том, что это поджог.
«Драма приобретает новые оттенки», — подумал он и быстро, насколько позволяло ранение, пошёл к окнам детской. С другой стороны уже бежал Горичевский, от угла новой пристройки навстречу им двигались несколько племянников.
Доктор и Каурский действовали слаженно, практически не разговаривая. Горичевский залез в детскую и кинулся к Дарье Сергеевне. Она была под воздействием успокоительного снадобья, которое дал ей доктор накануне, а потому была сильно заторможена.
Каурский взвёл курок, направив дуло ружья на делегацию.
— Ни шагу больше, господа! — предупредил он. — Я отлично стреляю, не дай вам бог усомниться и убедиться в моей меткости лично.
— Он один, нас шестеро, — сказал кто-то из-за спин.
— Но у меня ружьё, господа. Павел Казимирович, поторопитесь!
Полетаева сидела на постели Арсения, прижимая к себе его голову.
Горичевский мягко потянул её за руку и сказал:
— Надо уходить, огонь совсем близко, Дарья Сергеевна. Арсений мёртв вот уже два часа как…
— Нет, вы ошибаетесь! Ведь он тёплый!
— Я редко ошибаюсь. Идёмте, Дарья Сергеевна. Ему больше ничем не помочь. Это было неизбежно.
Он разжал её руки, опустил голову Арсения на подушку. Полетаева поцеловала брата в лоб, откинув его тонкие светлые волосы.
— Он улыбается…
— Да. Ему больше не больно.
Пламя ворвалось в комнату, перекинулось на стены. Горичевский схватил Полетаеву, увлекая её за собой. Они успели выбраться на улицу, и спустя несколько минут оранжевое пламя вперемешку с чёрным дымом захватило всю детскую.
По просёлочной дороге неспешно двигалась коляска. У ближайшего к усадьбе перелеска Илья Иванович велел вознице остановиться.
— Прощай, моя роза, — сказал он заспанной мадемуазель Лер. — Дальше сама дойдёшь. Нехорошо будет, ежели нас вместе увидят.
— Но Илья…
— Иди, иди, — он слегка подтолкнул её. — Прогуляешься, здесь волков нету.
Коляска двинулась дальше, оставив недовольную девушку позади.
— Как изволили отдохнуть, Илья Иванович? — спросил инженер Стадников с лукавством.
— Сладко, да маленько, — улыбнулся Илья Иванович. — Представьте, уважаемый, как город тесен. В первый же вечер умудрился Антошу повстречать. У меня француженка на шее висит, а тут он, чёрт его задери. Еле откупился, всю наличность отдал и перстень. Всё пропил уж, наверное. Двоюродный братец, а шантажист, каких свет не видывал, чтоб ему ни дна ни покрышки. Перстня жалко…
— Дыму-то сколько, Илья Иванович! — встревоженно заметил Стадников. — Уж не имение ли ваше горит?
Коляска прибавила ходу.
Степан подал экипаж Горичевского. Племянники, взволнованные тем, что Каурский, Полетаева и доктор могут так просто ускользнуть, чуть осмелели и попытались им помешать, но выстрел Каурского, сбивший с ног самого смелого, охладил их пыл.
Экипаж беспрепятственно покинул усадьбу. Полетаева обернулась на дом. Пламя охватило всю старую часть дома и перекинулось на новую. Выскочила Аполлинария Николаевна, заголосила, закричала, требуя остановить огонь и проклиная Дарью Сергеевну. Да, она сама внушила племянникам мысль про очищающий огонь, но разве этого она хотела?
Экипаж Горичевского и коляска Ильи Ивановича разминулись на развилке, вскоре они повстречали бредущую мадемуазель Лер, и Каурский послал ей воздушный поцелуй.
Полетаева дремала, склонив голову к плечу Горичевского. Тот смотрел в окно, не смея пошевелиться, чтобы не потревожить её.
— Это ведь вы постарались, чтобы Выпряжкина не стало, доктор, — сказал Каурский с уверенностью. — Как вы это устроили?
— Случай помог, — жестоко улыбнулся Горичевский. — И моё увлечение ботаникой. Вы ведь к дядюшке сейчас направляетесь? Передайте ему, что равного его гербарию во всей России не сыщется.
— Передам… А вы куда?
— На воды. Или в Италию. Я давно это Дарье Сергеевне рекомендовал, ей необходимо отвлечься.
У имения Петра Константиновича Каурский попрощался с доктором и Дарьей Сергеевной. Ему очень хотелось, чтобы они погостили у его дяди, и они пообещали, что непременно встретятся с ним, но в другой раз.
Пётр Константинович вышел на порог, тут же поднялась суета, начали накрывать на стол.
— Ты, Андрюша, никак прямо с пепелища ко мне? — улыбнулся Пётр Константинович, заметив сажу на сорочке племянника. — Ты вовремя, друг мой, я тебе после такую знатную тыкву в оранжерее покажу!
Каурский умылся, переоделся, был накормлен и даже перекормлен, пересмотрел все грядки и кадки, вдоволь повосхищался тыквой.
— Один доктор, некто Горичевский, весьма лестно о твоём гербарии отзывался, — сказал он невзначай. — Что ему там так приглянулось?
— Из Горичевского хороший ботаник бы вышел, — сказал Пётр Константинович, раскладывая на столе перед племянником пыльные папки. — Он диссертацию по ядовитым растениям писал, у меня консультировался.
С особой бережностью Пётр Константинович достал стеклянный ящичек, на дне которого на голубой бархатной подушечке лежал сердцевидный лист размером немногим больше ладони.
— Это гимпи-гимпи, — сказал он. — Страшно ядовитое растение, даже сухое опасно. Боль от его яда нестерпимая, опиум и тот бессилен против неё. Жертвы этого растения нередко кончают жизнь самоубийством. Павел Казимирович случай один описывал, да забросил вскоре и экземпляр мне вернул…
Каурский опасливо покосился на лист, прошёлся по комнате.
«Злой рок, сотворённый добрым доктором, — подумал он. — Однако надо отдать Горичевскому должное… Столько лет он просто был рядом с Дарьей Сергеевной, как верная безмолвная тень, готовая ради неё на всё. Он продлевал жизнь Арсению, без сожалений лишил жизни Выпряжкина и без раздумий отдал бы за неё свою…»
Photo by William Moreland on Unsplash
Автор публикации
