Дурман. От скуки
Со всеми этими хождениями Каурский так и не успел узнать, где его комната. Полетаев говорил, чтобы он поселился по соседству с Михаилом, но и где комната Хруставина он тоже не знал. Каурский прилёг на диван в гостиной. Из приоткрытого окна тянуло ночным холодом, хотелось укрыться и согреться. Мокрые ступни мёрзли.
«Эдак к утру я здесь околею, — подумал Каурский, ворочаясь на жёстком диване. — А ночи-то от силы часа два прошло. Не поискать ли место теплее?»
Он поднялся, чтобы закрыть окно, услышал шаги и замер среди гостиной.
— Кто здесь? — раздался женский голос.
— Это Каурский.
— Почему вы тут?
— Так вышло, Дарья Сергеевна. Не беспокойтесь, я отлично устроился.
Полетаева прислонилась головой к дверному косяку. Каурский переминался с ноги на ногу.
— Вас не проводили в комнату, — поняла она. — Здесь так всегда. Бесполезная суета, пространные речи, а гостя спать уложить некому.
— А вы отчего не спите, Дарья Сергеевна?
— Была причина. Идите за мной.
Она развернулась, зашагала по тёмным галереям с длинными тенями от оконных рам и открыла перед ним комнату.
— В этом крыле почти все комнаты свободны, — сказала Полетаева. — Вас никто не потревожит. Располагайтесь, господин Каурский.
— Вы зовёте меня господином Каурским потому, что имя моё забыли? — спросил он, приблизившись к ней.
— Нет, что вы… Что со мною творится? — она смутилась и отошла на шаг. — Да, я забыла ваше имя.
— В этом нет вашей вины, Дарья Сергеевна. Хруставин всегда произносит имена невнятной скороговоркой. И вместо «Андрея Венедиктовича» у него выходит что-то вроде «Анд-Вект-вич».
— Ложитесь, Андрей Венедиктович. Вы продрогли, — сказала Полетаева и набросила на его плечи свою шаль.
Она вышла, прикрыв за собой дверь. Каурский разделся и полез под одеяло. Постель была мягкая и холодная, но совсем скоро он согрелся, оставив на подушке её шаль, от которой слабо пахло лавандой и чем-то лекарственным.
Под утро Каурский услышал окрики, торопливые шаги за дверью и будто бы голос Горичевского, он потянулся, повернулся на другой бок и проспал ещё пару часов.
В шестом часу подали завтрак. Илья Иванович сидел рядом с матерью, напротив него инженер Стадников пил третий стакан чаю. Дарья Сергеевна задумчиво размешивала чай, не замечая, что Аполлинария Николаевна хмурится. С небольшим опозданием явился Хруставин.
— И охота вам в такую рань вставать, Михаил Аркадьевич? — спросила Полетаева, ставя перед ним чашку.
— Это он ради Даши встаёт, — сказала Аполлинария Николаевна сыну и посмотрела на него в упор.
Хруставин покраснел.
— Я вовсе не ради… Я привык-с рано. Да и Илью Ивановича только утром и застанешь.
— У вас дело есть ко мне, Михаил Аркадьевич? — добродушно спросил Полетаев, вытирая лоб салфеткой.
— Я хотел послушать, что вы с мельницей придумали. Ваше хозяйство эталон для всей округи.
— Да полно, — улыбнулся Полетаев. — Возимся потихоньку. С местом определились, бог даст, сегодня фундамент рыть начнём.
— Всё ты трудишься без роздыху, Илюша, — вздохнула Аполлинария Николаевна. — Полный дом бездельников, ты хоть себя пожалей. Никто не оценит твоих трудов.
— Я для себя тружусь, для тебя и для Даши. Никаких оценок мне не надобно, — Полетаев обошёл стол и поцеловал жену в плечо, отчего она немного дёрнулась. — Вернусь поздно. Господин Стадников, вы готовы?
— Да, да, Илья Иванович. Пора ехать.
Полетаев и инженер ушли.
— Ты совсем не любезна с Ильёй, — сказала Аполлинария Николаевна. — Могла бы и проводить его, муж он тебе али кто?
— Вас это не касается, Аполлинария Николаевна. Что же до бездельников… Вашим приживалкам пора бы и честь знать.
— Да как ты смеешь такое говорить, Даша? Святые люди тебе помешали? Или ты про племянников? Так это родная кровь. Стыдно, Даша, — старуха всхлипнула.
Полетаева поднялась, бросила салфетку на стол и ушла. Хруставин слушал её шаги и запоздало понял, что остался наедине с Аполлинарией Николаевной.
— Такие дела, Аполлинария Николаевна, — вымученно произнёс он и развёл руками. — Чай нынче не тот, и варенье тоже.
— Не фиглярничайте, молодой человек! — с видом оскорблённого достоинства фыркнула старуха.
— Да я вовсе… — Хруставин захлопал часто глазами.
— А тоже взяли за правило разговаривать. Что Даша, что вы, слова вам не скажи, на всё ответ есть. Куда мир катится, если старых не уважают? Отец мой, царствие ему небесное, говаривал: наступят, дескать, такие времена, когда старики не в почёте будут. Дожила. Помоги, матушка-заступница, — Аполлинария Николаевна перекрестилась и ушла, шурша юбками.
Хруставин обхватил голову руками. Ему стало горько. Постоянно он попадает в неловкие ситуации, его вынуждают оправдываться и объясняться, а разве была хоть в чём малейшая его вина? Понятно, что старуха злится, видя его доброе отношение к Дарье Сергеевне, да жаль, что Дарья Сергеевна этого совершенно не ценит.
До девяти утра Хруставин бродил по дому, не находя себе ни места, ни занятия, вспомнил об Андрее и с трудом разыскал его.
— Вот тебя куда запрятали? Всё спишь, лежебока? — спросил он, несколько переигрывая с бодростью в голосе, когда вошёл в комнату приятеля.
— Люблю спать до обеда, — ответил Каурский, с удовольствием потягиваясь. — Во сколько здесь обед, кстати?
— Да ещё и завтрак будет. Я, правда, завтракал вместе с Полетаевым. Он уж чуть свет из дому вон.
— Славный малый этот Илья Иванович. У такого хорошо деньги занимать.
— Ты разве в средствах стеснён, Андрей?
— Немного. Зима в Петербурге затратна. Но я унынию не поддаюсь. Дамы не любят унылых и сутулых, так мой дядюшка утверждает, я склонен разделить эту его мысль.
Хруставин заметил шаль под головой Каурского и помрачнел.
— Дарья Сергеевна к тебе утром заходила?
— Нет, довела до комнаты. А шаль… так это чтобы я согрелся после того, как Раиса Аркадьевна меня полночи по сырому саду водила.
— И как тебе Раиса?
— Занятная девица. Деятельная. Вот увидишь, будет года через три какое-нибудь общество возглавлять. Ей бы пару составить удачно… Погоди… У дядюшки приятель есть, Пустохватов, тот ещё прохвост. А деятельный какой! Увы, староват. Да где сейчас хорошего жениха-то сыщешь?
— А ты чем не жених?
— Брось, Михаил. Мне на роду написано холостяком быть. Каурские все поздно женятся, а то и не женятся совсем. Резону в этом не видят.
— Ты всё ещё Екатерину Владимировну не забыл?
— Забыл, забыл, будто и не было ничего, — Каурский тряхнул энергично головой и сел в постели, сложив ноги по-турецки. — Сестрица твоя вчера сетовала, что ты в Дарью Сергеевну влюблён. Как же тебя так угораздило?
— Ты ведь не охотник до сплетен, Андрей. Мы с Дарьей Сергеевной приятельствуем, а все злорадствуют на пустом месте.
— Так уж и на пустом? Ты, Михаил, такие взгляды на меня за чаем бросал, а потом на доктора, что и без слов всё понятно.
— Ах, понятно? — Хруставин вскочил со стула. — Мне самому ничего не понятно, а вам-то со стороны чего? Не любит ведь она Полетаева. А раз не любит, то у меня шанс есть.
— Беги отсюда без оглядки, пока не поздно, пока с головою не ушёл. Поверь на слово, не заканчиваются подобные истории хорошо.
— Да я и не хочу, чтобы хорошо. Что такое это хорошо? Пусть будет скверно, наизнанку и очертя голову. Я чувствовать хочу, мне не до приличий.
— Надо бы при случае поинтересоваться у доктора, с чего вы здесь с ума сходите. Воздух ли какой отравленный, или имение на гнилых болотах стоит?
— Андрей, с тобой невозможно серьёзно говорить. Не в болотах дело, а в глазах. В её глазах, понимаешь?
— От скуки это всё. И спектакль ваш от скуки, и завтраки, и ночные чаепития. Хорошая книга лучше глупой влюблённости, и любое дело лучше книги.
— И Екатерина Владимировна со скуки была? — не удержался Хруставин.
— Да, именно так. Не бери с меня пример, а будь весел и свободен.
Каурский надел брюки и подошёл к зеркалу. Ущипнул себя за щёку и поморщился.
— Вчера гулял перед сном, лёг не поздно, вина много не пил, а вид такой, словно ночь напролёт мельницу Полетаеву строил. Не идёт мне правильный образ жизни.
— Всё потому, Андрей, что у тебя целей нет. Для чего ты живёшь?
— Эко ты куда хватил, — улыбнулся Каурский. — А ты изменился, Михаил. Серьёзный сверх меры стал… Однако не люблю философствовать на голодный желудок. Приведу себя в надлежащий вид, за завтраком и побеседуем.
Photo by Cecile Hournau on Unsplash