Такая игра
Сверкнув серо-зелёными глазами, Маяковский маниакально улыбался, глядя исподлобья. Сейчас они практически почернели, становясь одним целым со зрачком, он не отводил взгляд. Ему нравилось медленно проникать под кожу стерильной иглой, параллельно рукой, почти что зряче, считать кости и касаться самих внутренностей, таких тёплых и мягких, в отличие от самих людей, оставляя отметины с кисло-сладким привкусом. Нравилось заставлять на себя смотреть, как на вожделенный морфий. А потом просто в поезд до следующего конечного пункта назначения.
— Сильные жрут слабых, неприспособленные дохнут. Справедливость, хотя каждый имеет право на жизнь и приспособиться к обстоятельствам, — он усмехнулся, садясь и не отводя взгляда так, чтобы подбородок мог упереться в колено. Хрустнула кость. — Сильные размножаются и распространяют своё влияние, но это не более степени согласия. И «величайшая справедливость — смерть. Никто не уйдёт». Сила не в справедливости, а в звенящей монете, что является ценой справедливости, я верю в деньги. Они оттягивают момент её торжества, затыкают рты, но если нет ада и рая, получается, что нет и справедливости в прямом понимании, если не организовал сам? — звучало так, будто он степенно и неторопливо рассказывал детскую сказку, едва ли совершая какие-то движения кроме ровных вздохов. — Если после ничего не ждёт… Люди верят в материальное, что могут сделать в том числе. И скорее всего ты тоже платить за торжество якобы справедливости будешь, просто набор букв для тех, кто не может использовать грязное слово «месть». Если ты хочешь, чтобы человека настигла справедливость, нанеси добро и причини её. Редко кто как ты говорит в таком ключе, обычно о справедливости и возмездии заикаются обиженные жизнью люди, — он всё это время неотрывно смотрел в глаза, сейчас первый раз за долгое время моргнул, в такт сверкнувшей молнии за окном. — Но ты тоже не думай, что у тебя все гуд. Мы всю жизнь кому-то что-то платим, к слову, и без этого.
— Загадочные «мы», — протянул он нараспев, перекатывая буквы на языке с ухмылкой. Он затянулся сигариллой, в воздух выпуская дым, не собираясь пояснять логическую цепочку, что была в его голове о неслучайности жертв. Слова на воздух тоже лишь плевок в вечность.
— Я не хочу жрать слабых, я хочу им помогать. Природа справедлива, а общество нет. Здесь во главе не сильнейший, а подлейший. Я не обижена, обижаться глупо, но если справедливость — удел обиженных, то у неё нет шансов, — сказала Мая, проводя тонким пальцем по шероховатой стене. — В каждом из нас множество разных «я». В каждом жалком человечке гордое «мы», и стоит это признать, как перестанет существовать одиночество. Зачем нам чужой человек, когда ты по самое горло забит собственными личностями? Потяни за верёвочку — они посыпятся, как стеклянные шарики. — Мне кажется, что здесь никого нет, кроме нас, — сказала вдруг испугано Мая, сев с ногами на лавку и натянув на согнутые колени свою толстовку, которая была ей сильно велика.
— Хотеть так-то не вредно, но не забывайся. Игра в одни ворота и то за проигравших. Общество хоть и часть природы, но человек, как её порождение, это ничто. Один человек это лишь доля секунды в мгновении вечности, — повёл бровями Рома, щёлкая языком. — Звучит ровно также, как: я буду дураком, но только если дуракам везёт.
Он давно уже не то что повзрослел, он состарился. Перестал наглухо верить в какие-либо хорошие качества людей, в плохие зато отменно верил, что просто не приходятся к слову. За его исчерпывающую честность его всегда называли лицемером. Но он не лицемер, он просто тот, кто при формальной зрячести и способности видеть не — хочет. Он хочет собрать себя по частям из разных людей, начиная с тёплых и трепещущих органов, обтянув себя кожей, не хитиновым покровом. Зачем ему пустые слова, буквы, сложённые в слова и то, с ошибками, пробелами и запятыми не к месту.
Одному в черепной коробке ему явно темно.
— Диссоциативное расстройство идентичности, — набор слов, кажется, звучит как какой-то клинический диагноз, но нет, лишь констатация факта, что мозг ещё в сале башки его не выварился и не атрофировался. Все нормально — тараканам тоже бывает одиноко, когда защитный механизм полетевшей нервной системы их давит, как личинок. Гораздо глупее с пеной у рта доказывать, что ты един, хотя бы потому, что есть две вещи в обыденности: мир биполярен и мозг с пресловутым органом с аортой — это не единое целое, остальное порождение воспалённого мозга, — он заглянул в глаза с нажимом, касаясь колена машинально, устраивая на нём сначала руку, потом подбородок. Глядел снизу вверх, отодвинув за ухо прядь волос.
— Я столько лет подряд выхожу, сгорбившись, в узкое окно, чтобы провалиться в небо, но столько же раз подряд лечу камнем к асфальту. И я рассыпаюсь грудой переломанных, сломанный о трубы, костей и разливаюсь лужами гнилой грязной крови. Крыльев нет. Они, как и я, сгнили изнутри. Руками опытного хирурга мне пришлось их выдрать, всё равно спать мешали. И я покрылся гнойными лопающимися язвами настолько давно, что уже даже смешно. Это всё закатают любовно, заасфальтируют, как забетонировали эту стену — наглухо. Но перед этим я встану с грязного и пыльного асфальта, на ходу вернув на прежнее положение свёрнутую шею, чтобы попробовать ещё раз, — он оскалился и подытожил: — Потому что ни в тебе, ни во мне нет этого множественного «Я». Мы и есть это «Я».
— Здесь никого нет, понимаешь?! — выкрикнула Мая, пугаясь несуществующего эха. — Я пришла, когда было светло, сейчас за окном темень, и ни один человек не вышел ни из одного кабинета, и никто никуда не зашёл, — она вскочила на ноги, подбежала к двери с восьмёркой, толкнула её. — Закрыто.
— Забавно, что я тебе говорил сейчас тоже самое, потому что мы же никто, логично, что здесь никого нет, — Рома многозначительно развёл руками с желчной однобокой ухмылкой. Взгляд исподлобья очертил перемещающийся силуэт белой линией мела, как знакомый следовательский стрит-арт.
— Круглосуточно закрыто, здесь нет времени, время это тоже одна большая условность в связи с тем, что Земля, как физики в гробу, вертится вокруг своей оси, но и она когда-то с неё со свистом слетит. — Маяковский подошёл к девушке, разворачивая табличку кабинета горизонтально — бесконечность. А за этой дверью ещё одна, и ещё одна, и ещё… Эти двери никогда не кончатся, их тоже нет, как и выхода мыслей из замкнутой коробки головы, анонимный пылесборник мудаков, что именуют себя святыми… — он постучал костяшками сбитыми о дверной косяк.
— Я понимаю, ты понимаешь, а дальше-то из этого что? А ни-че-го, расслабься, — его улыбка стала насмешливо-снисходительной.
— Тронутой бы это понравилось, — сказала Мая задумчиво и попыталась придать восьмёрке прежнее положение, но цифра снова развернулась горизонтально. — Я в детстве не могла понять, почему самая маленькая матрёшка не открывается. В ней должна быть следующая, это такая игра, где нет конца. Нечестно, что цепь прервалась. Но всё же… Мы могли бы поискать выход, — это уже Эм, собранная и рациональная. — Зачем ты сюда пришёл?
— Конец есть всегда, ты могла её распилить хоть тупой ножовкой и удостовериться, что ничего кроме опилок внутри нет, — усмехнулся Роман. — Честность, как и справедливость, а любые цепи могут быть перекусаны плоскогубцами и ими же погнуты. Я отсюда и не уходил, ты сама пришла в этот рай для клаустрафобов, — отозвался Маяковский, насвистывая ритмичную песню.
— Я не стала её ломать, — сказала Мая. — Потому что только так можно было верить, что продолжение есть, что там, за деревянными стенками, не пустота, не конец, — она отошла от мужчины на несколько шагов, держа его в поле зрения, потому что Эм сказала бы, что спиной к нему находиться опасно, а затем развернулась и поплелась в дальнюю часть коридора.
Photo by Mari Carmen Díaz on Pixabay
Автор публикации
