Амертюм. Взаперти
Приятели прошли всю галерею, никого не встретив, и за оранжереей спустились в подземелье, вход в которое ещё утром заметил Туманов.
— Как в старом замке, — поёжился Хворостов, касаясь холодных стен. — Не удивлюсь, если окажется, что тут склеп.
— Вполне возможно, — сказал Туманов. — Должны же где-то они днём прятаться.
— Разве кто-то прячется? Но вот доктора я днём не видел.
— Может, в кабинете заперся. Доктора, пожалуй, подозревать не стоит.
— А в чём ты его подозреваешь, Андрей?
— Да так, не бери в голову. Разделимся?
— Ни за что! Мне нынче из каждого угла Татьяна Францевна мерещится.
— Впечатлительный ты, однако.
В дрожащем свете свечи они увидели несколько дверей.
— И тут двери, — проворчал Хворостов. — Обещай, что если они заперты,то ломать их не будем.
Туманов толкнул ближайшую, дверь услужливо отворилась.
— Тебе сегодня явно везёт, всё для тебя, — улыбнулся Туманов и вошёл первым.
Комната напоминала чулан, заставленный ненужными вещами. Хворостов задел локтем полку, с неё упали листы и картины, завёрнутые в ткань. Туманов поднёс свечу ближе, чтобы помочь их поднять, откинул ткань, не сдержав любопытства.
— Да это же Марья Сергеевна! — воскликнул Хворостов. — Бог мой, как хороша!
Они замерли перед её портретом.
— На ней подвенечное платье, — сказал Туманов. — И дата есть… Десять лет прошло, она совершенно не изменилась.
— Я заберу этот портрет себе, — сказал Хворостов решительно и прижал картину к груди.
— Что, и разрешения не спросишь?
— Потом когда-нибудь. Нет, но как же такую красоту и с глаз подальше?
— Была причина… Ладно, идём дальше, тут больше ничего интересного.
Следующая комната оказалась намного больше предыдущей, но она была почти пуста. В глубине её стоял стол, на нём что-то лежало, накрытое простынёй, которую Туманов сразу и откинул.
Оба приятеля оторопело отпрянули от стола: на нём был мёртвый Дмитрий, любимый племянник Полины Никодимовны. Хворостову стало плохо, он обмяк и прислонился к стене, не в силах произнести ни слова.
Туманов накрыл Дмитрия и, отойдя к Хворостову, присел на стул.
— Его ищут, а он здесь лежит… Кто-то же его сюда принёс? И этот кто-то имеет ключ от красных дверей.
— П-полунский, — ответил Хворостов. — Дарья Сергеевна не должна быть рядом с этим ужасным человеком! Дмитрий Антоныч недавно в подпитии говорил, что не прочь бы на ней жениться, так доктор его убил и спрятал…
— Плохо спрятал, выходит.
— А кого ему тут бояться?
Дверь вдруг захлопнулась за их спинами. Туманов и Хворостов переглянулись. Туманов попробовал её открыть, не вышло. Несколько раз он безрезультатно толкнул её плечом.
— Крепкая. Замок тут хитрый. Без ключа никак. Эх, нам бы хоть кочергу.
— Я не хочу сидеть взаперти с покойником!
— Хочешь или не хочешь — выбора нет.
— Мы здесь замёрзнем или умрём от голода, а потом Полунский положит наши тела на этот стол рядом с ним. Вон и место как раз для нас есть!
— Подожди причитать, Михаил, до этого пока далеко.
— Далеко?! Господи, за что мне это?
— За любопытство, полагаю, — усмехнулся Туманов.
— За твоё проклятое любопытство! Я вообще ни при чём! Ты меня затащил в этот подвал. Отпустите меня! — закричал Хворостов и затарабанил кулаками в дверь.
Туманов расположился на единственном стуле, поставив подсвечник на край стола.
— Скоро мы останемся в темноте, — сказал он.
— Что? В темноте с мертвецом? Я не хочу! Делай что-нибудь! Твоё спокойствие… Я всё понял! Конечно, — Хруставин хлопнул себя по лбу. — Ты же заодно с ним. Ты меня нарочно сюда заманил.
— Забавная версия. И зачем же?
— Зачем… Чтобы убить, разумеется! Ты и Полунский, вы оба знали, как я люблю Марью Сергеевну. Вы решили избавиться от меня, как избавились от Дмитрия!
— Перестань, Михаил. Это всё глупости. Я ожидал найти что угодно, но никак не труп любимчика Полины Дормидонтовны или как там её…
— А я готов пострадать за свою любовь! Хоть режьте меня, хоть колите! — Хворостов развернул портрет и принялся целовать его. — Моя любовь, моя несчастная любовь… Пусть пытают, пусть убивают, я не отрекусь от тебя…
Послышались всхлипывания. Туманов хотел подойти к Хворостову, но тот взглянул на него с безумием и закричал:
— Не приближайся! Не то я… я… сделаю над собой что-нибудь, — в знак серьёзности намерений он ударился головой о стену и застонал.
— Ну полно с ума-то сходить, Михаил Аркадьевич, — сказал Туманов и вернулся на прежнее место. — Уверяю тебя, я такой же пленник.
— Лет через пять Марья Сергеевна спросит, где её портрет, и пошлёт за ним кого-нибудь. Полунского и пошлёт, кого же ещё. Он сунется в одну комнату — нету, заглянет в другую, а тут… моя высохшая мумия, прижимающая к мёртвому сердцу портрет любимой женщины. Марья Сергеевна встанет у порога и горько заплачет обо мне… А Полунский скажет: «Да было бы из-за чего слёзы лить, Марья Сергеевна. Этот жалкий Хворостов и единой слезинки вашей не стоит». Лариса придёт, тоже заплачет, её выведут, чтобы она меня такого не видела.
— А обо мне что скажут? — полюбопытствовал Туманов.
— Хм… Они тебя мало знают. Может, и не вспомнят, как тебя звали.
— Какую незавидную участь ты мне определил. Впрочем, не ропщу. Был Андрей Венедиктович — вроде нужен кому-то, а не станет, так и из головы вон.
— Елизавета Владимировна погрустит всё же, — сказал Хворостов. — Скажет: «Ах, это не того ли Туманова нашли, в которого я влюблена была?» Поедет в театр и весь первый акт печальна будет.
— Но уж ко второму повеселеет? — стараясь не рассмеяться, спросил Туманов.
— Да, непременно. Там комедию давать будут, да и ты, прости мою откровенность, не тот человек, которого жалеть стоит.
— Эх, со мною всё понятно. А с тобой как же дальше?
— Меня у церкви похоронят и памятник напротив библиотеки поставят.
— За какие заслуги?
— За литературные. Лариса соберёт все мои тетради со стихами и очерками и издаст книгу.
— Да стихи-то всё больше плохонькие…
— Не тебе судить, — обиделся Хворостов. — Пусть рифма кой-где слаба, зато по зову души и сердца написано. Марья Сергеевна книжечку ту откроет, на скамеечке в саду присев, глаза к облачку подымет, а там я ей улыбаюсь…
— Прелесть какая. Эх, жаль, я стихов не писал.
— Но и хорошего ты мало делал.
— И с этим согласен, друг. Прожил зря, да кончил жизнь бесславно. Одно радует — с таким почётным гражданином и выдающимся поэтом смерть свою принял.
— Да, это честь для тебя.
— Знаешь, почему Марья Сергеевна тебя не любит? Ты влюблён в себя, но не той красивой гордой самовлюблённостью, что нравится женщинам.
— А ты… ты сам гордец и… гад!
— Гад… Гада в себе признаю. Редко кого выше себя ставил, с людьми высокого полёта сквозь презрение общался, считал себя уникальным в своём роде, а был-то посредственностью. Знаешь, Михаил, признавать такое больно, но полезно. Я родился красавцем и вёл себя как красавец. Моё смазливое лицо нравилось дамам, моего внимания они добивались, а я… Пустослов и ловелас. Я и любил-то по-настоящему всего раз.
— Елизавету Владимировну?
— Её. Испугался этой любви и сбежал, хотя мог бы бороться. Это после уж время выжгло все чувства, а сначала я ещё чувствовал и страдал.
— Так значит, Марья Сергеевна не нужна тебе? — с воодушевлением спросил Хворостов.
— Не знаю. К ней меня влечёт, но влечёт странно, необъяснимо. У неё холодная красота и душа прохладная. Она не будет рыдать, если я пообещаю прийти и не приду, она останется спокойна, если бы ты объявил о вашем разрыве, она не почувствует ничего, увидев наши остывшие тела. Она мой идеал, высеченный из глыбы прозрачного льда.
— Ты не знаешь её!
— Увы, моё проклятие понимать людей, обмолвившись с ними парою фраз. Татьяна Францевна, к примеру, женщина страстная и порочная, при этом неглупая. Она тоже поняла мою натуру, а потому решила не связываться. Ей нужна добыча попроще, вроде тебя или Дмитрия… Лариса Аркадьевна девушка решительная. Такая не остановится ни перед чем, своего добьётся.
— И за тебя замуж выйдет?
— Почему бы и нет? — улыбнулся Туманов. — За любого выйдет, никто не отвертится. Просто мне это совсем не нужно, я как рыба, что плавает с закрытым ртом, а потому крючка не боится. А образ Омелиной, который ты сам себе создал, далёк от истинного.
— Не верю! Каждый видит людей сквозь свою призму. Ты бесчувственный, потому всех в бесчувственности подозреваешь. Я другой, для меня все люди добры и великодушны.
— Что же ты сбежал от доброй и великодушной Татьяны Францевны?
— Она жуткая. У неё оценивающий презрительный взгляд, как у держателя ломбарда. Догадываюсь, что меня она оценила в пару рыбьих костей и кружку пунша.
— В мою цену и пунш не входит? — Туманов прошёлся по помещению.
Шаги отдавались неприятной гулкостью. Свеча начала чадить и погасла.
— Не хочешь ли посидеть на стуле? — спросил он Хворостова. — На полу холодно.
— Нет, ничего, — отозвался Хворостов. — Не ходи в темноте, пожалуйста. И ко мне не приближайся.
— Опять ты за своё? Как я могу убедить тебя, что всё это случайность?
— Никак.
Они надолго замолчали.
Photo by Ehud Neuhaus on Unsplash
Автор публикации
