Сама по себе
Родители Маши работали в Италии, а она с двух лет жила с бабушкой. Алевтине Георгиевне Маша была обузой. Ей хотелось пожить для себя на пенсии, а под ногами вертелась девчонка, которую надо было кормить, заплетать, водить гулять — столько сил, столько нервов. Вера, мать Маши, переводила достаточно денег на её содержание, и первым делом бабушка наняла Ларису-почтальона для помощи по хозяйству.
С прогулками оказалось ещё проще: Алевтина до обеда и вечером выходила посидеть на лавку перед подъездом. Машу она усаживала рядом и держала за руку, не замечая, что внучка с тоской смотрит на бегающих детей. Старухи играли в карты, сплетничали, иногда ругались. Маша отвлекалась от детей и вникала в их повторяющиеся разговоры.
Часто Алевтина Георгиевна ходила с маленькой Машей на похороны к многочисленным знакомым, да и к малознакомым людям тоже. Считала это своим долгом. Надевала траурное платье, повязывала вокруг головы чёрный гипюровый шарф, и Маша понимала: сейчас они пойдут в страшное место. Бабка обнимала плачущих людей, они разговаривали полушёпотом, а на Машу не обращали внимания. Она забивалась в угол и оттуда наблюдала за происходящим. Алевтина Георгиевна вытаскивала её из угла полусонную, тормошила и уводила домой.
— Баб, а если мёртвому человеку приделать руку от живого человека, он оживёт? — спрашивала Маша по дороге.
— Нет!
— Баб, а если руку и ещё ногу?
— Не мели чушь! — с досадой отвечала Алевтина Георгиевна.
Маша располагалась на широком облезлом подоконнике и высохшими фломастерами рисовала гибрид живого человека и мертвеца. Верила, если подобрать удачное соотношение живого с неживым, всё получится.
В семь лет Маша твёрдо отказалась сидеть на лавочке с Алевтиной Георгиевной. Она носилась по двору и приходила домой только вечером. Ободранные колени и локти не успевали у неё заживать, и бабушка неаккуратно замазывала их зелёнкой.
Когда дети находили мёртвую птицу, всегда звали Машку. Только она знала, как сделать всё «по правилам». Они закапывали птиц под сломанной берёзой, а потом Маша устраивала «поминки» — тайком от бабушки выносила конфеты «подушечки» или «Школьные», которые никто не мог разгрызть.
Она первая из приятелей прочитала «Вий». В сумерках самые смелые собирались в дальней песочнице, чтобы послушать Машу. Она путалась в описаниях и деталях, много добавляла от себя, но цели достигала — всем было жутко.
На Машку часто жаловались. Бабушке не хотелось разбираться в том, что натворила внучка. «У неё есть родители, вот приедут — им и расскажете». Снимала с себя ответственность.
Алевтина Георгиевна вдруг стала религиозной. Она начала ходить в церковь, подавать милостыню, в доме появились иконы. Один раз взяла Машу с собой на службу. Маша таращилась по сторонам, ныла, что устала стоять, отвлекала. Алевтина Георгиевна раскраснелась от досады на Машу, но сдержалась — вокруг были люди. Они вышли из храма, вдоль аллеи расположились нищие.
— Почему ты даёшь им деньги? — спросила Маша, когда бабушка остановилась, пытаясь открыть кошелёк.
— Надо помогать ближнему своему, — кротко ответила Алевтина Георгиевна.
— А я — ближняя? Помогай мне.
— Не юродствуй! Ты эгоистка! — выкрикнула бабушка и повела Машу за ворота, чтобы она её не позорила.
В длинной мешковатой юбке, подол которой волочился по пыли, и в старой полинялой блузе, оставленной «на тряпки» и провалявшейся в шкафу лет двадцать, Алевтина Георгиевна сама походила на нищую.
Она перестала красить и завивать волосы, горбилась, шаркала ногами, притворялась, что плохо слышит — хотела, чтобы её немощность была заметна. Дома Алевтина Георгиевна часами стояла на коленях напротив угла, молилась или делала вид, что молится. Маша была сама по себе.
Photo by Annie Spratt on Unsplash
Автор публикации
