Слишком другая
Я лежу в темноте. Это другая темнота, не та, к которой я привык. На противоположной стене беззвучно мерцает большой экран, на столике рядом со мной электронные часы светятся безразличными цифрами, и ядовито горит ночник, а за окном огни домов, ресторанов и магазинов, и рекламные вывески, и фонари через каждый метр растворяют ночь. И в этом проклятом небе не видно звёзд.
И всё же я радуюсь подобию темноты. Я не знаю, сколько времени провёл в клетке в подвале. Помню только руки в медицинских перчатках, звук разбивающихся об бетонный пол ампул и свет. Много света, который пробивается даже через наркотический сон.
Приходит доктор. Он улыбается, пожимает мне руку, поздравляет с исцелением. Я здоров, и меня не надо держать в клетке. Снимают повязки и улыбаются, помогают переодеться и улыбаются, провожают к выходу и улыбаются. Теперь я такой же человек, как они. Люди должны улыбаться друг другу.
Спустя час я сижу за праздничным столом в стеклянном доме своих родителей. Мама суетится, волнуется и говорит без остановки. Отец накрывает мою руку своей ладонью. Мама подкладывает в мою тарелку ровные куски бесцветного гидрогеля из пластиковых лотков с яркими этикетками. На вкус это желе ничем не отличается от того, что изображено на картинках, говорят, что оно намного полезнее натуральных продуктов. Но я не могу заставить себя положить в рот хотя бы кусок.
— Спрячь руки! — говорит мама. — Я принесу тебе рубашку с длинными рукавами.
Ей неприятно видеть мои исколотые вены и следы от ремней на запястьях. Она не знает, что такие следы есть и вокруг щиколоток, и на животе. Я переодеваюсь. Теперь ничего не омрачает маме праздник. Она улыбается и приветствует соседей. И её улыбка такая же фальшивая, как клубника «Кимберли» в виде прозрачного студня.
Не спится. Постоянно кажется, что на меня смотрят чужие равнодушно-любопытные глаза. Я забираюсь в шкаф. В нём пыльно и не хватает воздуха, но зато вредоносные глаза не смогут сюда пробраться.
— Я должен вернуться к себе, — говорю я утром.
— Зачем? Чтобы тебя там убили? Не пущу! — твёрдо заявляет мать. — Твоя девка уже давно нашла себе какого-нибудь вурдалака.
— Эрика другая.
— Вот об этом я и говорю! Она слишком другая.
«Слишком другая, слишком другая», — слышится мне в урчании мотора, «слишком другая», — настукивает дождь по стеклу. Я еду на окраину на военной машине с четырьмя вооружёнными солдатами. Мать уговорила отца послать со мной охрану. Больше всего я боюсь обнаружить в коридоре одинокий ботинок желтолицего зомби. Издалека я уже вижу, что наши окна на шестом этаже зияют чёрными дырами. Это означает, что в доме никто не живёт. Я всё равно поднимаюсь в пустую квартиру. На подоконниках лежит серый снег, все вещи, представляющие хоть какой-то интерес, пропали. Я поднимаю с пола разорванную книгу и ухожу.
Мать уговаривает меня избавиться от ненужных воспоминаний. Она обещает мне счастье, если я забуду Эрику.
Она отводит меня к лучшему специалисту, я подписываю согласие на добровольную очистку памяти. Стереть последние два года. И вот я лежу на мягкой кушетке, а заботливая рука медсестры поправляет подушку под моей головой.
— Вам удобно? Так не больно? Вам хорошо? Работаем кулачком. Отлично. Расслабьтесь.
Слова еле доносятся до меня из-за шлема, плотно облегающего череп. По вене пускают лекарство. Шлем монотонно гудит, и я засыпаю.
Photo by Enrique Meseguer on Pixabay
Автор публикации
