Слабость. Сладость

586
2
Поделиться:

Ты конфетами пахнешь… — выдаю я, лёжа на твоей руке. Тебе неудобно жутко, но ты молчишь, уступая хрупкому сиропному мгновению свой комфорт. Да и мне неудобно, но из неудобства двух образовывается удобство мира. Мы уже десять минут лежим в темноте, ища ответы на вопросе о себе в себе же.

— Что? — я не вижу, но могу поклясться, что улыбка на секунду озарила твоё лицо, но и сам ты глаз в тот момент не открыл. Видение могло рассыпаться, как хрусталь из серванта какого-нибудь высокопоставленного князя, ведь ты сын городской тоски. Ты забрал бы с самого низа бокал с шампанским, не любишь брют, и заставил бы всю хрупкую пирамиду полететь к чертям, разбрызгивая приторный газированный компот аристократии. От люстры низкой и ярусной они расходятся радугой по стенам. Даже тошнить начинает, мозги — сладкая пружинящая вата.

— Конфетами пахнешь говорю, — повторяю упрямо, продолжая держать сцепленными руки, пока ты второй накидываешь своё пальто обратно мне на плечо. Как пришли, так и упали, не раздеваясь, как подростки падают во взрослую жизнь — карамельными, как в детстве прямо, когда пару-тройку удалось стащить из вазы и они самыми желанными и сладкими кажутся. Потому что у тебя зубы гниют, а ты все равно их втихую таскаешь. Я это сразу отметила. Морозом, что ошивается у берегов Невы, да закрадывается лапами своими под воротник и конфетами…

Ты не отвечаешь ничего, лишь смеёшься, будто детство для меня давно кончилось. А воздух рассекается смехом и плавится, слова скользят по воздуху, как и ты на коньках в тот вечер на Мойке. Смех, от которого мурашки идут и улыбка расцветает сама собой. Звонкий, нетронутый хрипотцой совсем, медовый, как и голос. Сладость это моя слабость.

Руку протягиваешь, к себе подтягивая, и удерживаешь от дальнейшего падения за талию крепко. Коричнево-карамельный закат города на Неве, Петрограда, давно перекочевал в пряные сумерки Санкт-Петербурга. Лёд был крепкий, надежный, но не такой, как твоё ссутуленное плечо. Ноги, что называется, подгибаются сами собой повадно, и тебе приходится до стойки с чаем тащить меня на себе, позволяя от накатившего испуга утыкаться носом тебе в расстегнутое пальто.

А улыбка у тебя вразрез глазам все равно холодная, хоть и паточная. Демонстрируя неровные зубы, что от смеха видно десны, точно перекатываешь на языке лезвие обнаженной катаны, да колкость говоришь. Жжёшь не только глаголом, как завещал Пушкин. Вообще Пушкина не любишь, наверное. Не его герой. И это лишь верхушка айсберга, о который пробоину заработает «Титаник», неудачно вписавшись, как и мы, в поворот не только дорожный, но и жизни. Хотя… Тебе было море по колено, и если бы оно могло четко измеряться строительным уровнем, то стало бы просто речкой, которую ты вброд перешёл без усилий.

— Сообрази нам чай, да побыстрее, два лучше… Ух, и обдираловка у вас, конечно… Давай, если это процесс ускорит! — и деньгами шуршишь, обнимая одной рукой. Говорят, чтобы влюбиться человеку нужно меньше минуты, тридцать секунд.

Воображаемый таймер отбил нужное количество и обнулился. На нарциссах, распускающихся робко на рёбрах, никаких насекомых не было и в помине. Тоже скоро завянут, ведь юность не вечная и останется на поясе лишь лоза с высохшими листьями. Не было никаких бабочек в животе… Точно, я же всех их вытравила дихлофосом ещё пару лет назад. Сама лишь мотылёк, что обжег свои крылья, но по непонятной причине не умер, осев у самого обода лампы. Хотя знаю, чтобы ты дыхнул в лопатки, где должны они значиться, ароматом корицы.

Лицо у меня безжизненное, восковое, но воск начал таять… От повышения температуры трещинами пошёл и гипс масок. Баута, Моретта, Дотторе Песте… Себя я не помнила, поэтому по привычке отталкивала людей, лишь бы не залезли внутрь и не выпотрошили последнее, что там осталось. Если подумать ничего не осталось.

Как жаль, что меня старой больше нет, я пошла к своей сладкой-сладкой сахарной крышке гроба. И пришла к земле, в которой тело ничего не ждёт, кроме привкуса рафинада. Остывшая нежность расставания. Где взгляд уже не хрустящая корочка инея, где сердце не стоит в баночке с формалином на полке, где слова просто словами являются. Мне всегда нравилась зима, но февраль кажется длинным лишь потому что холоден. А так не бесконечен. Холод внутри это такая же простуда.

Ты суёшь мои руки в карманы своего пальто требовательно, после того, как я под строгим надзором выпиваю весь чай, точно он стынет, как сердце твоей бывшей. Вафельный. Четко знаю, что нынешней нет. На пощёчину мало похоже, скорее дружеское похлопывание по щеке, чтобы привести чувство. Ни капли не отрезвляет, капитан, пират требует ещё ящик самого лучшего рома. Шарф ещё вокруг шеи свой, как удавку вяжешь, а мне и правильно, с видом бы на Петропавловскую болтаться на рее, и он тоже пахнет приторно… Мозг работает ещё несколько минут после того, как голова слетела с плеч, тогда же позвонки ломаются почти всегда мгновенно.

— Смотри, — мягко тормошишь за плечо, чтобы я подняла слезящиеся от холода глаза вдаль. Не даёшь на себя посмотреть. — Отсюда прекрасно Зимний видно, была в Зимнем?

— Давно, даже не помню каков он из себя, — не вру, настолько давно, как будто это было в прошлой жизни. Где из малой столовой Николая Второго не знаешь, можно ли увидеть здание Генерального Штаба и сказать, а я знаю, что готовится… Но ничего не изменится. Царя давно нет. Как так, так и в голове. — Помню только нескончаемые очереди.

— Этого не отнять, Эрмитаж же. Если до фонтанов ещё добраться надо, то тут далеко не ходи. Понаехали…

— Ты коренной петербуржец? — глупо спрашивать, такие люди подают себя, как самое изысканное блюдо. Шоколадный пудинг Фаберже, что должно будет запито не иначе, как десертным Шато д’Икем. Резко хочется спрятаться.

— Смотри на меня, вот так, я тебя не отпускаю, видишь? — поднимаешь за подбородок и перчатки с рук порывистости снимаешь, когда понимаю, что дурманит вино выстоянкой с нотами горчинки и вязи. Передержка в дубе. Заставляешь на себя смотреть, придерживая за щеку — Всю красоту зимнего Петербурга прошляпишь, звёзды на небе вон, а не коньячные… На коньках, а кататься совсем не умеешь!

— А ты мне экскурсию проводить собрался?

— А ты против? — вопросом на вопрос отвечаешь и к своему удивлению замечаю, что ты больше не держишь, когда вокруг своей оси прокручиваешься. Лишь направляешь за собой, как квартирмейстер посудину. Но ты капитан.

— Пешком было бы удобнее.

— Мы и так идём практически обычным шагом.

— Я не могу, не могу… — останавливаюсь, и есть желание просто рухнуть на колени лицом в снег. Он же практически безвкусный, бесцветный. Но если положить в чай горсть, пожалуй, станет отдавать пылью, но никак не сластью.

— Я тебя же давно не держу, ты не упадёшь, — заверяешь, но все равно плавно подъезжаешь, точно летишь по воздуху, галантно подставляя согнутую в локте руку. Иллюзия выбора. — Падения же боишься?

— Нет. Падений бояться — по асфальту не ходить…

— А в чем же дело? — клонишь голову в сторону, а сам с часами на цепи сверяешься, будто если стрелки перевести, то время может потечь в обратном направлении. Автоматная очередь секундных стрелок врезается в память.

— Боюсь, что ты отпустишь. Ошибок боюсь. Ошибка — подножка, можешь запнуться только, а можешь и полететь сразу. Сегодня уже запнулась. Об людей.

— Я коренной, а ты не местная, слышу. Тут давно никто ни о кого не запинается. Свои законы каменных джунглей, а до оттепели ещё далеко.

— Я из дома сбежала, — вместе со словами не выходит облачко дыма, точно я тоже статочная картина, не больше ожившего по велению волшебной палочки незадачливого поэта Медного всадника. Но и ты не Евгений. — Первое что в голову пришло — рейс до Питера. К знакомым. Да засаленная пять тысяч в кармане джинсов, и та потерялась в трамвае. Возвращаться некуда, приехала тоже ни к чему. Каталась на Пятерке, но увидела прокат коньков. Подумала, что хочу прочертить носом пока не сломаю, чтоб надолго в памяти осталось и с видом на Юсуповский дворец…

— Я помешал.

— С каждым километром я становлюсь все дальше от отправной точки, считая то рельсы, то шпалы. Отдых напрасен, отдохнём в гробу, а дорога все круче и круче, в гору. Кататься кубарем, так катиться к чертям. Маршрут остается, меняются лишь попутчики, а я бы не хотела, чтобы за очередным поворотом наши рельсы разошлись товарным и пассажирским. Ты же видишь, что нравишься.

— Нравлюсь? — и я розовею на твоих впалых щеках.

— Мое сердце тает, хоть вон и столб, и фонарь, но вот не знаю насчёт аптеки… — улыбка выходит странная, плавленная, нежная. Ягодная. Аж зубы сводит. Ледяная рябь канала тоже тает, вслед за грязной льдиной я также всплыву из толщи зелёной воды дохлой рыбой, может, в полдень.

— Аптека есть. Сквозь тайну женственной улыбки, к устам просился поцелуй, просились в сердце звуки скрипки? — наклоняешься, чтобы я почувствовала тёплое дыхание прямо на губах. Но тут же прикладываешь пальцы к подбородку. Обжигаешь холодом. Сахарный. — Все, безусловно, романтично… Блок располагает. Но на морозе целоваться так себе идея, все-таки, почитай, на улице минус двадцать.

— Красиво обломал, — все же ты не янтарная смола, ты — карамель, а по цвету было так похоже. — Холод проникает до того момента, пока у человека не остаётся сил сопротивляться, — «а замерзая, перед концом не чувствуешь никакого намёка на боль. Просто засыпаешь, все блекнет и ты тоже, пока не проваливаешься в пустоту».

— Не думал даже, — а глаза говорят, что врешь. — Хоть я и зараза…

— В таком случае я — паразитолог.

— Заявка… Конфету хочешь? — а все ведь чин чинарем, где в солонке лежит соль, в сахарнице кусочки рафинада, а вместо пороха пепел в воздух.

— А давай, — все равно я давно уже диабетик из-за своих мыслей. Диабетик по которому плачет ружьё, заряженное солью. Морской солью. — Знаешь… Мне всегда нравилась легенда о Летучем Голландце, бороздящем жемчужные воды вечности…

— Если я скажу, что я капитан, не знающий слов любви и покоя, протяну руку, то согласишься ли ты со мной на эту авантюру длиной во всю оставшуюся жизнь? — твои губы дергаются в ухмылке, будто ты вынес весь английский клуб.

— А захочу оставить тебя, застрелишь?

— Застрелюсь сам.

— Так если ты капитан, тебе же это не страшно, ты и есть вечность.

— А звучало так красиво и романтично… — цокаешь ты почти что театрально, если бы я увидела тебя в Александрийском, то пошла бы за кулисы не раздумывая, хоть и бездельник без денег. Ибо в моем сахаре половина соли и ровно столько же стекловаты. — Но не мыслю жизнь без моря, ни за что не соглашусь быть привязанным к земле.

— Мягко стелешь. Но ты тёплый, слишком тёплый, по Цельсию не бывает так. По Фаренгейту, больше чем четыреста пятьдесят один градус. А мертвецы не рассказывают сказки. От меня же все знакомые бабы говорят давно трупом воняет.

— А по-моему, сахаром.

И вот спустя два часа в доме на Набережном квартале Васильевского острова расползается в груди приятное чувство. Поцелуи со вкусом барбариса, и от сладости не сводит зубы. Сахар, что попадал крупными кусками друг на друга, царапая десна, скатываясь в глотку, мешая нормально дышать. Когда его нет, а есть только кипяток и пакетик чая, то помогает лишь фантазия. Но ты мёд.

Ты сделан из стекла и засахарившегося белого мёда одновременно. А февраль смеётся, прям как ты. Хоть и в лицо, но только не надо мной… Но все равно во мне умирают мечты.

Ты не спишь, продолжая меня обнимать за плечи, и теперь из пустоты и мрака ночи на меня впервые не смотрят глаза с разводами бензина. Но давай вернёмся в наш кисло-сладкий тысяча восемьсот девяносто девятый.

Photo by S. Hermann & F. Richter on Pixabay

Text.ru - 100.00%

Автор публикации

не в сети 3 года

HARØN

0
Комментарии: 1Публикации: 61Регистрация: 17-11-2020

Хотите рассказать свою историю?
Зарегистрируйтесь или войдите в личный кабинет и добавьте публикацию!

2 comments

  1. tashimi 4 марта, 2021 at 13:47 Ответить

    Очень понравились слова, настроение, образы. Переменность скрытой в тумане картинки, как в калейдоскопе.

Оставьте комментарий

1 × 4 =

Авторизация
*
*

Генерация пароля