Недурно
Настя быстро миновала ухоженную часть сада, которую Вера Дмитриевна показывала гостям: с пышными клумбами, подрезанными различными фигурами кустами, свежевыкрашенными беседками и статуями. Она вошла в неприметную калитку и по еле видимой тропе углубилась в заросли. Здесь пели птицы, тогда как в показательной части сада их не было. Настя остановилась и прислушалась: пели не только птицы, но и мужчина, вероятно, незнакомый, потому что раньше она этого голоса не слышала. Она пошла на голос.
На старом мостке у пруда, свесив в него ноги с поднятыми до колен штанинами, сидел мужчина и пел. Голос был сильный, красивый, и Настя спряталась за кустами, чтобы не помешать певцу. Он спел оперную партию на итальянском, недолго помолчал, глядя на облака, и сказал, повернувшись к кустам:
— Выходите сюда, барышня, здесь прохлада, а в кустах, небось, комары.
Настя на секунду задумалась, не убежать ли ей просто, но любопытство оказалось сильнее.
— Меня комары не кусают, — сказала она, подходя к мостку и усаживаясь рядом. — Тётка говорит, что кровь ядовитая.
— Да? А по виду и не скажешь.
— А вы приглядитесь получше, — улыбнулась Настя и повернулась к нему, давая себя рассмотреть.
Мужчина посмотрел внимательно и серьёзно, взгляды их встретились.
— Пожалуй, ваша тётушка ошибается, — наконец сказал он. — Меньше её слушайте.
— Куда уж меньше, — усмехнулась Настя. — Но вас я бы послушала и дольше.
— Будет ещё время, — сказал он. — Мне здесь обещали милое общество, неравнодушное к музыке. Полагаю, вы как раз и есть представительница того общества?
— Я? Вряд ли… Малая его часть сидит сейчас в гостиной и пытается понравиться елейной и жеманной до невозможности Марте Осиповне, мнящей себя эталоном света, остальные подтянутся к ужину. А кто вы?
— Простите, не представился. Супруг той самой приторной Марты Осиповны, Апральский, Константин Гордеевич. Не стоит смущаться, — добавил он, заметив лёгкий румянец на щеках Насти. — Жеманность вы подметили верно. В свою очередь позвольте поинтересоваться: с кем имею честь разделить часть доски над водой?
— Настя… Анастасия Игоревна Белова.
Апральский поцеловал её руку и улёгся на пыльные доски, подставив лицо солнцу.
— Что Марта Осиповна, говорила ли вам про розовую юность? — спросил он.
— Да. И про мечтания, терзания и искания.
— Обычно её слушают, — сказал Апральский. — Вы-то почему сбежали, Анастасия Игоревна?
— Я сказала, что мне нужно великолепное платье, власть и деньги. Не то что бы меня прогнали, но… — она махнула рукой и замолчала.
— Хм… Выходит, вы не вписались в их возвышенные представления? — усмехнулся Апральский. — Они показались вам смешными? Вы другая, Анастасия Игоревна?
— Каждому хочется другим быть. Но если всех этих «других» собрать вместе да посмотреть на них сверху, то только серость и увидишь. У вас голос дивный, вы талантливы, я обычная и признаю свою обычность.
— Глаза у вас красивые, Анастасия Игоревна…
— Глаза — это разве моё достижение? Лисневский мне тоже про глаза говорил, хотел портрет нарисовать, но наедине мы не смогли и часа провести. Скучный я человек, Константин Гордеевич. Но я старалась ему понравиться, мне казалось, что я учтива, вежлива, интересуюсь собеседником, а он вдруг встал и ушёл после какой-то моей фразы.
— Болван ваш Лисневский, только и всего, — рассмеялся Апральский.
— Он разносторонний. Рисует, музыку сочиняет, романы пишет.
— И что же, хороши его романы?
— Те отрывки, что он всем зачитывал, показались мне затянутыми и заумными, но Вера Дмитриевна пришла в восторг и под конец прослезилась, — сказала Настя и тоже легла на тёплое дерево. — Он рассказывал, что в одну из поездок в столицу встретил Достоевского, подал ему несколько листов из своей рукописи, и тот, прочитав, задумчиво отпил кофе и сказал: «Недурно. Весьма недурно».
— Так Фёдор Михайлович мог это о кофе сказать.
— Пожалуй, — согласилась Настя. — Но в любом случае господин Лисневский здесь в почёте.
— А тётка ваша, выходит, поддерживает молодые дарования?
— Тётка хочет быть у всех на устах. Добиться этого можно скандалами или добродетелью, второй вариант ей нравится больше, но и первым не брезгует.
— Простите моё любопытство, Анастасия Игоревна, но не могу не спросить: вы сирота? Тётка опекает вас?
— Нет, думаю, что не сирота. Маменька была женщиной пылкой, влюбилась в одного музыканта, голову потеряла и сбежала с ним. Правда, музыкант ей быстро наскучил, и она бросила его ради композитора. Потом вокруг неё крутился один певец плохонький, но это уже так, сплетни. Она долго не могла определиться. То любовь к музыканту вспыхнет с новой силой, то к композитору непреодолимо потянет, певчишко ещё вокруг ужом вьётся… Однажды к бабушке пришла женщина со станции, принесла ребёнка и записку: простите непутёвую, примите плод любви грешной, не дайте дитю погибнуть, век за вас бога молить буду. Приняли, вырастили, заботой окружили, — Настя легко вздохнула.
— И что же, вы никогда родительницу не видели? — спросил Апральский.
— Видела однажды. Мне лет десять было. Бабушка позвала к ней, я вошла, а у порога нервная дама стоит, ленточку от шляпки теребит. Она на колени передо мной бросилась, говорить что-то начала, плакать. Бабушка ей строго так: «Нечего слёзы лить, чай, сама всё решила». А мне: «Познакомься, мать твоя за тобой явилась». Одета она была очень просто, а мне всегда о ней говорили, что она наряжаться любила, значит, средств не хватало. Мне было жаль её, но родства я с ней не чувствовала. Она, вероятно, тоже… Эти неловкие объятия, паузы, которые нечем заполнить.
— Почему вы не уехали с ней? Бедности испугались? — Апральский поднялся и пытливо посмотрел на девушку.
— Я бы уехала из своенравия. Бабушка только ворчала, тётка же, мамина старшая сестра, упрекала постоянно, нотациями изводила. Но мать не хотела брать меня просто так… Она требовала денег на моё содержание. Она трясла мятым листком с каким-то цифрами, всё у неё было подсчитано. Без денег я была ей не нужна.
— Это обидно, — заметил Апральский с сочувствием.
— Нет у меня на неё обиды, — сказала Настя. — Я её понимаю. И её влюблённости, и метания. Молодость быстротечна, а ей хотелось счастья.
— По-вашему, Анастасия Игоревна, счастье только в юности возможно?
— Юность менее требовательна… Вы счастливы, Константин Гордеевич?
— Вполне. Я востребован в любимом деле, много путешествую, встречаюсь с интересными людьми, не бедствую, имею… хм… очаровательную супругу.
— А вспомните себя лет в семнадцать. Что из этого у вас имелось, и разве были вы тогда менее счастливы?
— Тогда я приехал покорять столицу и учился на деньги далёкого родственника. Питался скверно, снимал угол, откладывал по копейке, чтобы в театр на галерку попасть. Но да, счастлив был вполне. Улыбнётся ли барышня из кареты, хозяйка ли в честь своих именин горячим пирогом угостит, учитель ли похвалит…
— Стали бы вы сейчас пирогу или улыбке радоваться, Константин Гордеевич?
— Пирогу, пожалуй, не всякому, а ваша улыбка мне приятна и весьма.
Настя посмотрела в его чуть прищуренные от солнца и водяных бликов карие глаза, чтобы понять, шутит он или серьёзен. Что ему в её улыбке, у него Марта Осиповна есть.
— Пора покинуть это тихое место, — с сожалением сказал Апральский и поднялся.
Он опустил штанины, надел туфли и подал руку Насте. Теперь, когда оба были на ногах, Настя подивилась его росту, был он около двух метров без малого.
— С вами, наверное, танцевать приятно, — сказала она.
— Думаете? Вот и проверим вечером. Приглашаю вас на первый танец.
Обратно шли долго. Настя нарочно повела его в обход, но Апральский, если и догадался, то виду не подал. По дороге она сплела ему венок из ромашек, клевера и одуванчиков. Он надел его, словно корону, да так и пошёл в дом.
Photo by Tom Butler on Unsplash
Автор публикации
